За несколько лет до миллениума

Мастер отличается от ремесленника тем, что постоянно работает на грани взрыва и гибели. Там, где посредственность только начинает разворачивать строфу, настоящий поэт уже ставит точку. И беспощаден к себе.

Вернусь домой — и не поверю,
И сам себя возненавижу.
Ведь это я, подобный зверю,
Добавил столько крови в жижу.
И мы бредем по этой жиже
Через горящие деревни…

А я в людей и в Бога верю,
А я и мухи не обижу.
И это я подобен зверю?!
Вернусь домой — возненавижу!

После тяжелого ранения он вернулся домой. Но «тяжело привыкшим ненавидеть учиться снова азбуке любви». Даже поэма о Павлике Морозове, написанная им, не явилась отпущением грехов и спасением от бдительного ока тех, кому положено. Он вернулся ненадолго — страна, которой требовались рабочие руки, призвала его еще раз — теперь уже в лагеря, огороженные «усатой колючкой». Так он стал представителем поколения, обожженного пламенем зоны. Разумеется, что это обстоятельство нашло отражение в стихах. Мир, где «надзиратель-дурак сапогами гения лупит в живот», где «зеки бродят, сходя с ума, воняя прело и кисло», где «режутся в лоскут воры и суки», где «в гаснущих душах, в истошном гаме Бог милосердный живет», нашел отражение в его стихах, колючих, как «усатая проволока».

Вышка, елка ли в Новом году?
Льдом ли сказочным терем оброс?
Весь горит в переливчатом льду
Часовой — голубой Дед Мороз.
Заключенные клешни, как раки,
Раскидали и грузно храпят.
Витька в темном и тесном бараке
Втихаря огибает ребят.
В грудь Мишаньки сияющей рыбкой
Он впускает свой нож голубой.
Так и умер Мишанька с улыбкой.
С Новым годом, стукач! Бог с тобой!
Вышка, вышка-то в этом году —
Берендеевский терем во льду!

Беспощадные и страшные строки.

Иного трудно ждать от человека, рожденного для любви, но волею судьбы вынужденного чаще ненавидеть, ведь война и тюрьма — это вечные потери.

Перипетии жизни привели его в Волгоград. Волга стала его родной рекой, как и вставший из праха город. Вместе с городом восставал к жизни и вновь учился любить ее Освальд Плебейский. Он учил молодежь в студии Волжского основам стихосложения и писал стихи сам, женился, вырастил детей, с удовольствием выезжал в составе творческих бригад в деревни и трудовые коллективы, он учился жить, он оживал, как оживает надломленный всадником красивый и колючий чертополох в донской степи.

Взять бы душу, да промыть под краном,
Смыть всю грязь налипшую и зло.
Чтоб она, качнувшись бликом странным,
Стала вновь прозрачной, как стекло, —

вздыхает он печально. Но «скулят в его глазах собачки» и выжжено все, выжжено все, выжжено.

И все-таки после пережитого он продолжает утверждать:

Что ранено — затянется,
Ненужное — забудется,
Хорошее — останется,
Задуманное — сбудется.

Можно быть совсем молодым человеком и писать так, словно ты обитатель богадельни. Можно быть стариком и жить так, словно ты только начал это делать. До самых последних дней голос Освальда Плебейского звучал молодо и звучно.

Беглец из дома престарелых?

Поэт.

Удивляйся, всему удивляйся!
Привыкать ни к чему не спеши!
Удивлением исцеляйся
От тенет и от пепла души.
Этот мир полон сказок и таинств.
Будь младенцем с нагою душой.
И услышишь, как бьется и тает
Сердце камня под женской ногой.

Давно замечено и не мной, что талант всегда отличает высочайшая внутренняя культура. Он начитан в силу того, что, творя сам, с любопытством косит глаз — а как это делают другие? В доме у Плебейского всегда были томики стихов, чаще из тех, что в те годы было просто невозможно достать, — Мандельштам, Цветаева, Ахматова, Пастернак, Кирсанов. Он любил поэзию и мог о ней говорить часами, говорить со знанием дела, цитируя любимых авторов.

Он ушел вместе с империей, в которой прожил трудную, горькую и все-таки счастливую жизнь. Наверное, в этом можно увидеть какую-то символику: империи распадаются, когда лишаются своих корней. Корни империи — настоящие люди, которые в ней живут.