We began it all (СИ)

- Ты прав, – бормочет он с усталой агрессивностью в голосе. – Ты прав. Ты прав. Я виноват. Очень. Я так виноват. Она меня не простит. Я просто хотел, я. Она не должна меня прощать, конечно же, ты прав.

Норман не вмешивается в его необъяснимые самобичевания, впитывая в себя каждое слово. Позже, Дилан успокаивается и, снова взглянув на брата заплаканными глазами, просит:

- Может, ты попробуешь, Норман, ну? Мне просто нужно всё исправить! Поговори с ней. Попроси за меня, пожалуйста? Тебя она послушает.

Ответ оформляется не сразу. Сперва, Норман позволяет себе насладиться ожиданием, светящимся в глазах Дилана. И когда тягучая, как смола, теплота где-то в районе солнечного сплетения становится сильной настолько, что невмочь терпеть, Норман, наконец, улыбается мягко и говорит с идеальной дозой колебания в голосе:

- Сомневаюсь, чтобы моё вмешательство было хорошей идеей. Может, просто дашь ей немного времени?

Дилан снова привычно тускнеет, виновато вжимает голову в плечи, трёт переносицу нервными пальцами.

- Да, прости, не стоило просить, не должен втягивать и тебя, прости, забудь.

С этим, Дилан тяжело поднимается на ноги, помогает встать Норману, уходит в дом, поднимается наверх и запирается в своей спальне, где, вероятно, снова прикладывается к бутылке. Норман качает головой, стоя какое-то время у подножья лестницы, и мысленно оценивая итоги разговора.

А ночью, он спит особенно крепко. Душевные страдания Дилана в одной из соседних комнат берегут его сладкий сон.

хХхХх

Так, глядите.

В какой-то момент – Норман мог бы даже назвать точную дату, встань такая необходимость, - что-то в их доме переменилось, хотя юноша, к его внутреннему неудовольствию и оказался не посвящён ни в какие детали.

Но, как бы там ни было, теперь всё стало, как стало.

Дилан делался всё более и более измотанным и беспокойным (даже в разы выше своей обычной нормы, свойственной активным по натуре людям). Что-то жестоко съедало его изнутри безжалостно острыми зубами, всё ближе подбираясь к краям и не давая ни секунды передышки. Нормана эти переживания брата мало трогали, что там, они скорее внушали некое неопределённое, почти – исподволь – злорадное удовлетворение. Словно происходило именно то, чего старший парень и заслуживал изначально; словно Норман являлся очевидцем чудесной кармической справедливости.

Норма к очевидным терзаниям старшего сына оставалась странно безучастной. То есть, СОВСЕМ. Она будто вообще не была поставлена в известность о существовании Дилана больше, не говоря уже о том, чтобы замечать его наличие поблизости или тревожиться за его душевное состояние.

Тотальное игнорирование со стороны матери лишь способствовало усилению смертельного беспокойства Дилана, но Нормана оно ощутимо радовало. Оно как бы возвращало всё на круги своя.

В естественном, правильном миропорядке, созданном восприятием Нормана, мама должна была ограничивать свою любовь, терпение и тепло лишь младшим сыном. И именно так, нормализовавшись в кои-то веки, все и было какое-то время прежде – пока Дилан тогда, безо всякого спроса или хотя бы письменного предупреждения, не объявился на пороге их нового дома в Уайт Пайн Бэй.

После «временного» подселения Дилана, которое вопреки громким планами и самодовольным вызывающим заверениям парня всё длилось и длилось, динамика в их семье снова безосновательно усложнилась.

Между Нормой и Диланом постоянно возникали конфликты – локальные, но опасные, как небольшие пожары в лесу. И это приносило Норману хронический дискомфорт. Как если бы две враждующие стороны поместили его строго посередине и назначили миротворцем, ожидая в равной степени, что он примет именно их позицию.

(Твёрдая убеждённость мамы, впрочем, была объяснима, а вот на что надеялся брат, Норман в душе недоумевал).

К тому же, Норма с Диланом, даже отыскивая постоянно поводы для ссор в ошибках прошлого или промахах настоящего, всё равно как-то неумолимо сближались. Норман не мог не замечать этого, практически с первого же дня ‘воссоединения’, и вот эта-то тенденция, признаться, угнетала его куда сильнее.

Норма определённо питала некие довольно-таки сильные остаточные чувства к старшему сыну, и хотя они даже и рядом не стояли с её сумасшедшей любовью к младшему, Норману всё равно это почему-то не нравилось.

Он наблюдал постепенное сближение Нормы и Дилана, их проработку былых проблем и претензий, их излечение ран прошлого, их повторное пугливое привыкание к персоне другого, их робкие, но упрямые попытки заново найти путь друг к другу. Всё это происходило прямо перед глазами Нормана, и, как ни прискорбно констатировать подобное, не имело к нему, чёрт возьми, никакого отношения. Аргх. Оставаться лишь сторонним наблюдателем в чём-то настолько важном, разумеется, было донельзя раздражающим процессом, изматывающим почти физически, как какая-нибудь несерьёзная, но выбивающая из колеи простуда. Или, возможно, как сыпь. Страшно зудящая и неприятная на вид.

Нормана прогрессирующие всё дальше и дальше взаимоотношения матери и брата страсть как изводили!