Взывая к мифу

Далее они проходят мимо другого корабля, который в результате шторма оказался разбит о скалы, и Пер Гюнт требует спасти остающихся на том терпящем бедствие судне людей. Когда же капитан отказывается подойти ближе и поднять тонущих, Пер Гюнт пытается предложить деньги за это. Мы видим не просто проявление искреннего чувства обеспокоенности за судьбу других, но и готовность предпринять активные действия ради их спасения. Пер слышит внизу, на том корабле, отчаянные вопли:

Снова кричат! Море стихло покуда.
Повар, попробуй! Скупиться не буду!

Наконец-то Пер обрел способность ощущать боль других людей, способность рыдать «от боли чужой». Наблюдая за тонущим кораблем, Пер Гюнт в своем монологе произносит: «Ныне веры не стало в сердцах у людей». Разыгравшаяся перед ним трагедия вырвала из глубины его души не оставляющий никого равнодушным крик: «А всевышний в такую погоду суров».

В этот момент дьявольское начало служит целям не агрессии и разрушения, а только трепета и удивления. Мы видим состояние души, коренным образом отличающееся от того, что было в Марокко, когда он требовал от Бога обратить на него внимание. Сейчас именно человеческое существо трепещет перед лицом мыслей о значимости жизни и смерти, перед мощью этих сил. Перед лицом близкой смерти настает время честности и искренности – в общих фразах более невозможно укрываться. Тот факт, что Пер уже способен ощущать эти трепет и изумление, уважение к Бытию, позволяет ему также утверждать (как он это делает несколькими строчками позднее), что у него имеются человеческие привязанности: «Человек никогда не может быть самим собой в море. Он должен утонуть или плыть вместе с остальными»[153].

Посторонний пассажир

В этот момент перед Пером, стоящим на палубе и держащимся за борт, появляется еще один персонаж с любопытным именем – посторонний пассажир. Он спрашивает: «Скажите, коль скоро пойдем мы ко дну Наткнувшись на риф…» Пер в испуге отвечает: «Опасность нависла?» На что этот пассажир говорит: «Об этом судачить не вижу я смысла». И напоминает Перу о неизбежности смерти. Когда же Пер возмущается, посторонний пассажир предупреждает:

Подумайте, друг мой. Для вас это выход,
Сулящий великое множество выгод.
Хочу я писать, как серьезный анатом,
О секторе мозга, мечтами чреватом[154].

Действительно, этот посторонний пассажир является прелюбопытнейшей личностью. Пер, выказывая свое ожесточенное «сопротивление», отделывается от него словами: «Ученые! Пренеприятный народ! Безбожники!» А ведь разве этот пассажир не играет роль психоаналитика? Даже речь его, частично переданная Ибсеном в насмешливом тоне, звучит как предвестник языка психоанализа.

Однако в конечном счете посторонний пассажир – это Пер, говорящий сам с собой. В самом глубоком смысле эта сцена является попыткой показать, что Пер Гюнт прекрасно знает о том, что творится в его сознании, и надеется, что это может послужить началом хотя бы какой-то собственной реинтеграции.

Далее мы видим несколько символических описаний превратностей на пути к этой вожделенной целостности. В одной из сцен описывается, как Пер Гюнт буквально доползает до какой-то избушки в лесу – до избушки, которую он когда-то покинул. Он говорит при этом себе: «Старику пришлось приползти обратно к матери»[155]. А затем следует красочная сцена, в которой он чистит лук со словами:

Да ты же ведь луковица, а не царь.
Очищу тебя и взгляну, что внутри.
Уж ты, дорогой мой Пер, не ори.
…
Потерпевший крушенье в воде под скалой.
…
Еще один слой, в нем вовсе нет сока —
Пер в поисках злата бьется жестоко.
…
А вот и пророк, мясистый и сочный,
Так от него разит враньем,
…
Как жизнь того, чье богатство множится,
…
Да здесь их без счета, но кончить пора:
Когда ж наконец доберусь до нутра?
…
Черт подери! Внутри ни кусочка.
Что же осталось? Одна оболочка.

Внутри избушки, к которой он ползет, он видит Сольвейг. Она поет: «Где ты, друг мой далекий?.. Я, как обещала, тебя буду ждать». Но Пер Гюнт пока еще не готов к искренним отношениям. Он поднимается на ноги со словами, обращенными к самому себе:

Один все запомнил – другой все забыл.
Один все развеял – другой все хранил.
Те годы, что прожил, назад не придут.
Как страшно! А царство мое было тут.