Взорвать Манхэттен

Гена с сожалением поглядел на карман с емкостью, явно недостаточной для удовлетворения питейных нужд столь обширной компании, но Жуков в сей же момент указал продавщице на бутыль с литровым содержимым, отметив уважительные гримасы собутыльников, а затем попросту деморализовал их, набрав всевозможной закуски и запивки.

Покуда восторженный лысый хлопотал в квартире Геннадия, расставляя закуску и рюмки на несвежей скатерке, Юра вел неторопливый разговор с товарищем, глядя из окна его кухни, расположенной на первом этаже дома, на окна третьего этажа дома напротив, где, собственно, проживали родители, да и он сам.

– Вот, – между тем повествовал Гена, – живу один. Мать давно померла, с женой развелся… Тут сейчас гнусно, район стал: чечен-аул! Они весь наш подъезд как тараканы оккупировали, я ни с кем не общаюсь, одна сволочь вокруг… Весь Кавказ в Москву слетелся, как коршуны на падаль. Куда ни плюнь – одна чернота! Да и попробуй плюнь – разорвут! Их тут своры. Всю торговлю под себя подмяли, все хлебные места под их прицелом…

– Я наливаю, Гена?

– Да уж чего… В смысле – конечно… А какая раньше Москва была! – мечтательно обратился Геннадий к Жукову. – Прозрачная, просторная… И сколько дней солнечных зимой… Тьма!

Пока, перебивая друг друга, однокашники предавались воспоминаниям, лысый усердно налегал на закуску, и то и дело подливал водку в рюмки, причем главным образом в свою, тут же мгновенно ее опорожняя.

– А я в Америке жил, теперь съехал, – поделился Жуков.

– А чего ты съехал? – спросил Квасов, с недоумением уставившись на бутылку, чье содержимое уже едва прикрывало дно.

– Да достала меня Америка! – искренне произнес Юра. – Жена на все бабки кинула, цены и страховки душат… Да и кто мы там?

– А кто мы здесь?.. – вопросил Квасов рассеянно. – Слышь, Леня, ты, фокусник, куда водяра-то делась? Это как ты успел?

– Чекушка у нас еще, – успокоил его тот нейтральным тоном. – Я открою, ты сиди… А китайцы им еще врежут! – пообещал, роясь в пакете. – Это такая нация…

– Они и нам врежут, ты не беспокойся, – в свою очередь, посулил Жуков.

– У них даже евреи не выживают, – со значением сообщил Леня. – Зараза, пробка какая тугая, пассатижи нужны… А, нет, пошла…

– Кстати, насчет евреев, – сказал Квасов. – Я тоже лет семь назад собирался в эмиграцию. В Израиль. Но не вышло.

– Ты ж не еврей… – удивился Жуков.

– В том и дело. Но меня научили. Я когда паспорт менял, указал национальность в анкете: «иудей». Прихожу за документом, а там написано: «индей». Ну, я к начальнику паспортного стола: чего вы, мол, написали? Он уставился, пьяная морда, в паспорт, и говорит: ну, индей, значит, индей, чего надо? Я говорю: надо, чтобы стояло «иудей». Ну, еврей то есть. Тут до него дошло. Но как-то смутно. Бланков, говорит, нет, но сейчас все исправим, идите к секретарю, там ждите. Я жду. Приносят паспорт. Раскрываю. А там приписочка: «…из евреев». В общем, «индей из евреев».

– И чего? – спросил Леня.

– Да ничего, – отмахнулся Квасов. – Плюнул и ушел. А потом дела навалились, какая там эмиграция! Да и напугали меня: могут запрячь в армию… Мне надо? Ты-то чем здесь заниматься намерен? – спросил он Юру.

– Может, в такси… Может, на стройку… – пожал плечами Жуков. – А ты где и кем?

– Свободный предприниматель, – ухмыльнулся Квасов. – Так… Всякие делишки. Я ж на оборонном заводе работал, – поведал грустно. – Я ж фрезеровщик шестого разряда. А теперь на заводе пивной склад, куда станки делись – загадка, на лом пошли разве? Кстати, у нас один токарь в Штаты подался и пристроился там – будьте-нате! С ходу взяли!

– А вот ты зря не уехал, – икнув, скорбно качнул головой Леня, склонившийся над жестяной банкой с красной икрой, откуда скаредно выковыривал осклизлой вилкой липкие алые шарики и тут же судорожно их поедал. – Жил бы сейчас, как мистер-твистер… – Его глаза, чьи зрачки сузились в две неподвижные точки, были менее выразительны, чем у дохлого ерша.

– А родителей больных куда деть? Да и вообще я русский… Этот вот… – кивнул на Жукова. – Всегда авантюрист был. Еще в школе, помню… Подначил меня, хорек, по два дневника завести: один для родичей, другой – для учителей. Ну и раскрыли нас. Еще бы! Сплошные пятерки, дома нас зацеловывают, а в журнале – стаи «журавлей»… Месяца три кайфовали, а потом созвонилась завуч с мамами-папами и – конец афере! Идем из школы, а он говорит: все, хана, здесь не жизнь, выпорют и сгноят за учебниками; у меня есть двенадцать рублей, давай бежать в Турцию… До Батуми, мол, на крышах поездов доедем, а там – переплывем.

– Диссидент с детства! – клюнув носом, произнес Леня. Затем, двумя руками взяв опустевшие бутылки, уткнул их горлышки в свою рюмку. Глядя на стекающие со дна капли, восхищенно прошептал: – Великая вещь – сила тяготения…

– А ты чего, слесаришь? – спросил Жуков.

– Так, частным образом.

– И чего именно?

– Разное… – прозвучал подчеркнуто-уклончивый ответ.

Замолчали, думая каждый о своем. Однако в размышлениях обоих несомненно общим было обреченное осознание безрадостности нынешнего бытия.