Взлет против ветра

...Маленькая синичка влетела в окно и, выпятив бело-зеленую круглую грудку, стала деловито вышагивать но. свежеокрашенному подоконнику. Из-под тяжелых век Баталов с любопытством наблюдал за ее упругими, осторожными движениями. Неизвестно, что бы сделала она в следующее Мгновение, но где-то близко раздался глухой стук, словно от упавшей книги, не то в комнате Староконя, не то наверху, в мансарде, где ночевали Аркадий и Андрей, и синичка вспорхнула. Сердце перестало томить. Антон Федосеевич лежал на спине, рассеянно вспоминая свою последнюю встречу с генералом Столетовым.

Он вошел тогда в большой, так ему хорошо знакомый кабинет, где только один портрет был заменен картиной Грекова «Тачанка». Антон Федосеевич невольно поймал себя на том, что, против собственной воли, походка у него теперь была иная: властная, уверенная. Так он еще никогда не переступал порог этого кабинета. «Эка, черт! — осадил он себя, невольно ощутив жалость к уходящему генералу.— У него, вероятно, кошки на сердце скребут, а я тут, как фазан на параде, вышагиваю». Но он ошибся. Столетов поднялся ему навстречу такой же, как и всегда. Седой ежик волос над большим лбом, ярко-синие спокойные глаза, прямые плечи и высоко поднятая голова. И Баталов подумал: «Либо успел пережить, либо отнесся к замене спокойно и трезво».

— Рад вас приветствовать в местах, вам столь знакомых, — произнес Столетов, и еле заметная улыбка тронула его тонкие губы.— Собственно говоря, не знаю, кто теперь в этом кабинете должен сидеть в кресле командующего, а кто за гостевым столом.

— Я еще гость, Евгений. Андреевич, — подходя к нему вплотную, произнес Баталов. Они на мгновение застыли. Вероятно, Столетов еще не решил, как себя вести: протянуть бывшему подчиненному руку или заключить его в объятия. Наконец медленно простер руки и, положив их новому командующему на плечи, троекратно его облобызал, обдав тонким, устойчивым запахом дорогих духов.

— Да будет по-вашему, дорогой Антон Федосеевич.— И сдержанным жестом показал ему место напротив. Синие глаза были непроницаемыми, волнение прорывалось лишь в жестах.

— Это все-таки очень хорошо, что именно вас назначили на мое место, — вполне спокойным голосом заговорил Столетов. — Чертовски хорошо! Хотите, разумеется, спросить, переживаю ли я свой уход с поста. Как вам сказать? Грустно, конечно. У нас в десятках статей, стихотворений и рассказов воспето чувство человека, совершающего первый самостоятельный полет. Не так ли? А вот кто позаботился о том, чтобы изобразить всю гамму переживаний пилота, уже, что называется, отлетавшегося и выполняющего полет последний? Никто, мой друг.— Он вздохнул и, горько улыбнувшись, поднял еще выше голову. Синие глаза спокойно, с оттенком легкой грусти рассматривали Баталова. — Вот видите, все обусловлено диалектикой. Бытие — это процесс непрерывного обновления, и я уже окончил свой последний полет. Пора выйти из кабины и передать ручку управления другому — вам, дорогой Антон Федосеевич. Что же касается меня, то уже пробил час. — Он развел белыми, холеными руками и затем спокойно положил их на зеленое сукно письменного стола.— Скажу откровенно, трудно быть командующим, если в поездке на учения за тобой должны везти отварного судака или вегетарианский салат по той простой причине, что тебе уже нельзя есть много мяса и ты должен ежемесячно сдавать анализы на диабет. — Он вдруг захлебнулся тихим нервическим смешком, а Баталов, воспользовавшись паузой, негромко сказал:

— Министр обороны с большим одобрением отозвался о задуманной вами книге.

В глазах у Столетова вспыхнул радостный огонек.

— О! Как это приятно слышать! Уходя на научную работу, я рассчитываю, что мне удастся сказать свое слово о войне. Однако я еще не знаю, согласится ли министр с моей концепцией в освещении ее первого периода.

— О сорок первом годе уже много написано,— заметил Баталов.

Столетов откинулся на спинку кресла и пригладил седой ежик волос. Чуть-чуть заалели щеки.