Выше стен

Но к пятнице мне нужно подготовить доклад, а без ноута и при свечах его реально написать разве что гусиным пером и пятистопным ямбом.

— Ладно… — соглашаюсь я, стиснув зубы, и мать радостно подмигивает.

— Вот и молодец!

Одеваюсь, вслед за ней выползаю на кухню, кормлю кота, заливаю в себя дешманский кофе и, по пути плеснув в лицо холодной водой, набрасываю ветровку и завязываю на узел шнурки.

***

В арендованном офисе толпа приезжих — они что-то каркают на непонятном языке, пялятся на меня как на пришельца или больного и вежливо сторонятся. Абстрагируюсь от внешних раздражителей, выслушиваю сказку о перспективах головокружительного карьерного роста, подписываю договор, получаю зеленую куртку с логотипом службы доставки и огромную прямоугольную термосумку.

Еще полдня я наматываю километры по городу и терплю снисходительные взгляды прохожих. Спину ломит, ноги гудят. Апофеозом абсурда стала бы встреча с кем-нибудь из прежних друзей, но мне везет — они не ездят общественным транспортом и не срезают дорогу через подворотни спальных районов.

Давлю окурок грязной подошвой, дую на замерзшие пальцы, хватаюсь за лямки и продолжаю путь.

Я в дерьме, потому что отец обещал другое будущее. Из-за него я ни черта не умею и застигнут врасплох обстоятельствами. Будь проклят этот гребаный урод…

В перерыве удается тайком подключить телефон к розетке возле офиса, но я не пользуюсь им — экономлю заряд на вечер.

Доставляю последние заказы, сдаю нервному менеджеру квитанции и чеки и, смачно послав его про себя в пеший эротический, отваливаю. Смена окончена.

Я трясусь в час пик в переполненном автобусе, а снаружи проплывают серые фасады зданий, серые лица прохожих и серые лужи. Разговоры попутчиков о тяжелой жизни, лязг и рычание мотора сливаются в монотонный шум, но мне не к чему подрубить наушники, чтобы заткнуть уши.

Дома ждет бардак, пустой размороженный холодильник, темные углы и одинокий долгий вечер — мать предпочла сбежать с тонущего корабля. Ей пофиг на меня, но злости нет — сменилась апатией. Сегодня я слишком вымотан и желаю только одного: без происшествий добраться до дивана, как можно скорее уснуть и забыть, что никому в этом мире на хрен не сдался.

В памяти всплывают огромные испуганные глаза дурочки в момент, когда я был сверху, и я ощущаю в руках предательскую слабость. До хруста сжимаю в кулаке поручень, но слабость никуда не девается.

— Сука, придурок конченый… — Упираюсь лбом в дребезжащее стекло и тяжело вздыхаю. — Какого хрена ты творишь…

Да, признаю: мне ее жалко.

Это изрядно усложняет поставленную задачу, но не отменяет ее.

Надо отдохнуть, и мозги заработают правильно. А эмоции я выключу — я умею ими управлять.

Старый микрорайон на отшибе поливает гадкий мелкий дождь.

Покидаю загазованный салон, набрасываю капюшон и по бурой листве чешу прочь от остановки. С проводов срываются ошалелые птицы, сбиваются в стаю и, хрипя, зловеще кружатся над крышами.

Призрачная надежда, что мать все же одумалась — заняла денег, оплатила счета и вернулась домой, — тут же гаснет: окна нашей убогой квартиры по-прежнему темны, во дворе ни души.

Но на сломанной лавке у подъезда я замечаю одинокую сгорбленную фигуру, напрягаю зрение и ошарашенно выдыхаю. «Папина радость»…

Как по наитию, она оборачивается, смотрит в мою сторону, и черные губы разъезжаются в невменяемой улыбке.

Я не готов к такому повороту — замираю и пытаюсь понять, какого хрена здесь забыла эта идиотка, но от усталости и сам соображаю с трудом.

Дурочка резво вскакивает, поднимая фонтаны мутных брызг, прямо по лужам бежит ко мне и виснет на шее. Едва не падаю и отстраняюсь, но она мертвой хваткой сжимает мои плечи.

— Привет, Святик! — Из ее рта вырываются облачка пара, по щекам катятся черные слезы, зубы стучат. Точно так же ко мне липнул дезориентированный испуганный котенок, когда я за пазухой тащил его домой. — Где ты был? Почему не пришел на занятия? Я так тебя ждала, везде искала!

— На работе. Ты тут какими судьбами? — выдавливаю я.

— Хочу помочь. Принесла кое-что очень нужное. Для тебя.

Она снимает рюкзак, долго роется в нем, загадочно улыбается и выгребает из его темного нутра… наличку. Две толстые пачки пятитысячных банкнот с трудом умещаются в ее мокрых ладонях.

18 (Святослав)

Я так задолбался, что не могу уловить суть немой сцены.

Дурочка держит в худых руках гребаный миллион, и таких денег, даже работая в поте лица, поднять она не могла никак…

И тут меня молнией сражают озарение и дикая головная боль: налик явно из сейфа папаши.

Он настолько расслабился, что перестал его закрывать — теперь у них настоящая семья, все строится на доверии, бла-бла-бла.

«Папина радость» воспользовалась ситуацией, умыкнула деньги и притащила их мне. Но зачем?

«Что же ты делаешь, дура?..» — я мысленно матерюсь и в ступоре смотрю в ее расфокусированные глаза. В них плещется обожание и такая преданность, что вконец становится дурно. Кажется, я перестарался и она на самом деле на мне помешалась.