Выше стен

Я готов и дальше блестяще исполнять свою роль и, широко шагая, направляюсь к аудитории, где у перваков намечается последнее на сегодня занятие.

Грустные и испуганные глаза цвета болота уже на дальних подступах вспыхивают и намертво вцепляются в мои. Дурочка спрыгивает с подоконника, ковыляет навстречу и без всяких церемоний прижимается ко мне.

— Привет, Святик! Я скучала…

— Я тоже! Привет… — не слишком правдоподобно вру я, опускаю ладони на ее талию и осторожно отстраняюсь. Из кабинета показывается размалеванная девица — подружка «папиной радости» — и настороженно пялится на нас.

Дурочка хватает меня за руку — как-то слишком интимно, будто я теперь должен защищать ее ото всех, и в груди снова предательски екает. На миг сжимаю ее тоненькие пальцы, но внезапно замечаю, что она заговорщицки подмигивает этой шаболде с нарисованными бровями. До меня доходит — именно с ней они и поспорили…

В глотку изнутри упирается тошнота. Спирт у Севы был паленым или блевать тянет от Гафаровой и ее моральных качеств?..

— У тебя сейчас последняя пара? — Она подобострастно заглядывает мне в лицо, но я делаю вид, что ничего не просек.

— Да.

— Послушай, Свят. У меня до вечера никого — мама в салоне, готовится к открытию. Помнишь, я говорила, что отчим дал ей денег на собственное дело? Так вот — она будет расставлять там антикварные тарелки и думать над меню. А я приглашаю тебя в гости.

Она говорит о тарелках… тех самых, что папаша со скандалом отобрал у моей мамы ради своей жены.

А ее наглая дочь вознамерилась завалить меня на собственной кровати, записать процесс и ославить на всю шарагу, а то и город.

От такого скотства становится больно и смешно.

— Что с тобой? Тебе плохо? Ты бледный… — Дурочка встает на цыпочки и гладит меня по щеке, но я отшатываюсь и огрызаюсь:

— Тебе кажется, перекрестись!

Я вижу, что она вот-вот заплачет — черные губы дрожат, а во взгляде мелькает замешательство и обида.

Глубоко вдыхаю, снова включаюсь в игру и улыбаюсь:

— Ладно. Окей. Встретимся после занятий на остановке — не хочу, чтобы твои подружки лезли в наши дела.

15 (Святослав)

Знакомые огромные окна с подозрением глядят на меня, силясь понять, кто потревожил их покой и чисты ли его намерения, и я по инерции запускаю руку в пустой карман в поисках ключей, брошенных под ноги отцу позапрошлой весной.

Мои помыслы далеки от благородных — приглашение я принял лишь потому, что мне тоже нужно сделать видео. Только обнародую я его не в шараге.

«Папина радость» на удивление быстро справляется с замками, распахивает дверь, смотрит на меня пьяными расфокусированными глазами и радушно улыбается.

От знакомой обстановки, запахов дерева, мебели и ванилина оживают не шибко радостные воспоминания, и желудок скручивает. Голод и паленая спиртяга Севы дают о себе знать, и дурочка, словно читая мысли, выдает:

— Святик, хочешь перекусить?

Я на автопилоте бреду за ней на кухню, занимаю свой любимый стул и всматриваюсь в детали — новые и те, что сохранила память, и мне кажется, что я умер, стал призраком и после смерти навещаю некогда родное жилище.

— Мама отлично готовит! — Дурочка щелкает кнопкой чайника и, покачиваясь, направляется к шкафчикам. Сейчас она откроет крайний справа, и там будут… Нет. Чашки она достает из другого, а я наконец понимаю: тут окончательно и бесповоротно изменилось абсолютно все.

Обои на полтона посветлели, над подоконниками повисли дурацкие занавесочки, чужие вазочки, картинки и сувенирчики захламили полки.

Я не был в этом доме больше двух лет — выпал из реальности, исчез, а его обитатели как ни в чем не бывало продолжают жить. У него теперь своя история, в которой мне нет места.

«Папина радость» ставит на стол тарелки с едой, приготовленной отцовской шлюхой, томно улыбается и устраивается напротив. Меня мутит.

— Как поживает котенок? Отчим скоро вернется, я решу вопрос и заберу его сюда… — Она чересчур пристально рассматривает меня и заливается румянцем, когда понимает, что я замечаю.

— Все отлично. Но я его тебе не отдам. Теперь это мой зверь. Я не бросаю своих.

Дурочка пытается спорить, но я пресекаю ее вопли улыбочкой, подношу чашку к губам и глушу воняющий имбирем кипяток. Несмотря на дикий голод, к еде я не притрагиваюсь.

— Твои проблемы не разрешились? — Она лезет в душу, и я перебиваю:

— Которая из?

— Прости…

— Нет, все нормально. Денег пока не поднял, работу — не нашел. И отец… не вернулся.

Она всхлипывает, достоверно изображая переживания, всю нежность мира и готовность утешить. Даже моя учительница из театрального кружка так не умела. Впрочем, мать-актрисулька по-любому передала дочке талант к лицедейству и раздвиганию ног перед всеми страждущими.

Дурочка Регина тут же пытается увести разговор в другое русло, но несет такую ахинею, что я морщусь. К счастью, ее словарный запас заканчивается вместе с моим чаем, и наступает благословенная тишина. Мне бы не хотелось ее нарушать, но «папина радость» в нетерпении ерзает на стуле и переходит в наступление: