А сегодня ночью, узнав о падении Минска и об окружении двух наших армий, он снова разволновался и пока еще не мог прийти в себя.
Набив и закурив трубку, он поднялся и стал ходить по ковру между окнами и столом, слушая Парышева, но мысли его то сосредоточивались на падении Минска и окружении наших армий, то опять переносились к той роковой ночи и ко времени, предшествовавшему ей…
Он встряхнулся, сунул в карман потухшую трубку и стал слушать окончание доклада Парышева.
Тот еще раз повторил выводы комиссии и сел довольный, видя по лицам собравшихся, что выводы комиссии ни у кого не вызывают сомнений.
— Скажите, товарищ Васин, — остановился Сталин против директора. — Сколько вы делаете танков ежесуточно?
— Пока у нас еще нет потока, товарищ Сталин. Собираем по два-три танка. Но мы костьми ляжем, а будем выпускать по десять.
Парышев кашлянул в кулак и даже привстал, чтобы возразить, но Сталин, уже сосредоточившись, поднял палец.
— Значит, за три месяца вы дадите около тысячи танков?
— Да, около тысячи, товарищ Сталин! — выпалил Васин.
— Это довод! Танки сейчас определяют исход сражений. И если фашисты не помешают, мы многое выиграем… Эвакуировать надо лишь самое важное из оборудования, а людей не трогать. Ленинский завод должен работать!
На этом заседание закончилось.
Никто не мог подумать, что немцы будут продвигаться так стремительно. Ведь прошла всего лишь неделя войны, а немцы заняли Минск… В тот день, когда об этом стало известно, Гаврила Никонович вернулся с работы поздно, угрюмый и злой.
Ни с кем не разговаривая, он один поел на террасе и, выйдя за калитку, сел на скамейку, где, покуривая трубочку, дожидался его дед Никон.
— Чего-то припозднился ты, Гаврила, сегодня?
— С сегодняшней смены стали работать по двенадцать часов. С трех смен перешли на две.
— Это зачем?
— Много рабочих в армию призвали… и добровольцами порядочно ушло.
— Стало быть, нашли выход? — спросил дед, высоко пуская дым.
— Это не только у нас. Это по всем заводам…
— Так, так. Понятно… А мы и не знаем ничего. Верно ли бают, что немцы Минск захватили?
— Верно, отец, — с глубоким вздохом подтвердил Гаврила Никонович. — У нас теперь сводки в цеху читают.
— Да, дела… Как же дальше-то будет?
— Наши сражаются упорно. Дают Гитлеру сдачи. Но, видать, главные силы ишо не подошли… Да и техники у нас маловато…
— Вона что. Выходит, дали себя обскакать?
— На немца вся Европа работает. Чуть не десятки стран.
— Да эти страны в кулаке можно зажать. Разе сравнятся они с Расеей! Что простору у нас, что народу — оком не окинешь. Двунадесять языков шло на Расею, в двенадцатом году, и то одолели. Ежели наш народ поднять, он не то что германца, он кого хочешь сокрушит.
— Все так думаем, отец, — потому и работать стали по двенадцать часов.
— Ну, а эти самые танки начали делать али ишо раскачиваетесь?
— Была комиссия из Москвы. Походили по заводу и уехали, ничего не сказав.
— Должно, ишо скажут… А та танка, что перед войной привезли, так и стоит?
— Недавно чехлом прикрыли.
— Чтобы, значит, не запылилась, — усмехнулся дед Никон. — Эх, работнички… Хоть бы ты, Гаврила, как старый мастер, пошел бы к начальству со своими дружками-рабочими, да раскостили бы его как следует. А то бы телеграмму прямо Сталину махнули: мол, так и так — наши голыми руками воюют, а тут готовая танка стоит, по которой можно тысячи сделать. И мы-де готовы взяться.
— Пожалуй, ты дело говоришь, отец. Завтра поговорю с рабочими…
— Ну, а от Максимки все нет вестей?
— Нет… Уж не знаю, что и подумать…
— Дело известное — забрили и на фронт? И он и Егорша, наверное, воюют. Ты бы хоть справился, как ни то, через начальство.
— До этого ли теперь начальству? Миллионы на фронте! — поднялся Гаврила Никонович. — Ну, я пойду спать, а ты тут баб успокой, дескать, мол, я обещался поразузнать… А может, тем временем и получим какую весточку…
Прежде чем говорить с рабочими, Гаврила Никонович, как старый коммунист, решил посоветоваться в парткоме. Там он бывал редко, лишь на собраниях, но его все знали, и когда он вошел, сразу же доложили Сочневу.
Сочнев был сравнительно молодым человеком, попав на эту должность случайно, два года назад, заменив старого секретаря, который был в дружбе с бывшим директором…
До этого Сочнев всего полгода пробыл главным энергетиком завода и совершенно не знал партийной работы. Однако за два года он освоился, привык и почувствовал себя вполне уверенно. Сочнев обладал способностью чутьем угадывать людей и сразу определял к ним свое отношение. Будучи человеком добрым, он научился напускать на себя строгость, суровость и мог отчитать кого угодно. Но в то же время он бывал приятельски внимателен, добродушен, заботлив.
Увидев старого мастера, Сочнев выскочил из-за стола, поспешно пошел навстречу:
— Гаврила Никонович! Вот так гость! Я очень, очень рад! Присаживайся! — держа Клейменова за руку, он довел его до стола и, радушно улыбаясь, усадил.
Гаврила Никонович даже удивился такому вниманию в такое суровое время. И, глядя на молодое, упитанное лицо Сочнева, подумал: «Должно быть, дело на фронте не так плохо».