Встречное движение

…С той поры Стелла стала знакомить меня со своими друзьями — все они были мужчинами, так или иначе причастными к искусству, и, должно быть, по этим признакам и подбирались: барды, непризнанные поэты, чтецы, обладатели богатого модуляциями голоса (она даже обхаживала Сомова, правда, тщетно), актеры, режиссеры, включая пока еще не знаменитого Тарковского, как-то утеревшего ей слезы в троллейбусе, когда она рыдала в голос после просмотра «Рокко и его братья» — этим признанием и купила его, вернее, прикупила…

Среди них, с ними я чувствовал себя примерно так, как тогда, когда подозревал, что она везет меня показывать своей матери, потому держался дерзко, излишне независимо, а в конечном счете — неуверенно, поскольку знал за собой две разрывающие меня на части истины: то, что я люблю Стеллу и то, что я не хочу принадлежать ей… Как, впрочем, и никому другому… Но отношения наши длились, обрастали общими знакомыми, друзьями; теперь я с пониманием взирал на ошеломленность Стеллы новым оригинальным бардом… меня уже закатывало в лузу, и при этом я еще видел, куда качусь… как раз в то время мне и пришла в голову мысль, что жизнь — количественная штука, некий набор очков. Когда наберешь определенное количество, тогда и конец. Вот можно, к примеру, семь раз влюбиться (по числу актрис в черных трико), а можно семь лет любить одну… Стеллу?!

— Да, Стеллу, — с мазохистским сладострастием/признавался я, — именно Стеллу — она моя смерть, она мое наслаждение!

(Это была цитата из запрещенного французского фильма «Хиросима, любовь моя», который ей показал один ее друг в «Белых столбах», а она мне до мельчайших деталей пересказала.)

Так продолжалось долго, безнадежно долго. Я никого не видел, ни о ком не вспоминал. Даже Сарычев стал мне безразличен. Не обратил я внимания и на дочерей Василия Тверского, когда, отбывая «номер», ездил с Дмитрием Борисовичем к ним на дачу, в гости… Не задумался, зачем он взял меня с собой…

Меж тем, как-то выпивая на кухне у Чеховского, Сарычев, под звук спускаемой воды, внезапно спросил у Андрея Станиславовича, что тот думает о династическом браке.

— В области теории? — переспросил Чеховский.

— Нет, практики, — усмехнулся Дмитрий Борисович.

…Нам со Светкой были куплены путевки на зимние студенческие каникулы в привилегированный дом отдыха «Вороново», о чем Сарычев при случае сообщил мне.

Я сначала хотел отказаться, но Сарычев спросил и у меня, что я думаю о династическом браке.

Я ничего не ответил, да и как бы я мог признаться ему, что впервые подумал об этом еще тогда, в коридоре, перед закрытой дверью, еще… не увидев Светку…

Теперь, спокойно рассудив, я понял, что, как всегда, все решено за меня и мне остается сдержанно промолчать, ничем не выдав сладостных предвкушений. Главное же, что и этот вопрос, и эти путевки означали, что она согласна, а такое могло быть только в том случае, если наша первая, мельком, встреча запала ей в душу не меньше, чем мне… Или если, ненавидя родителей, она невольно полюбила того, кого они вспоминали не иначе, как с жалостью и презрением…

Розовая, голенастая… кажется, курносая, юная — сколько же ей лет? — наглая, свободная, Светлана Андреевна Чеховская — о, я не мог не думать о предстоящем, я смаковал его — высокая грудь, чуть искривленный рот, усмешка замедленно к устью плывет… Любит ли она стихи? Полюбит ли мои? Неужели придется не писать?! Зачем же тогда столько лет писал… столько лет впустую?.. И опять жизнь сначала?

— Ну не с конца же, — жестоко подумал я, — не со Стеллы же?!

Мысль о ней, до того тщательно избегаемая, вернула меня к реальности, и я изумился, осознав, что с той поры как Сарычев пообещал мне доселе невозможное, ничего, кроме раздражения, я к Стелле не испытывал… Ну еще, конечно, некоторое неудобство, оборачивавшееся в конечном счете тем же раздражением…

— Курсистка, проклятая курсистка, — накручивал я себя, покорно топая на Сретенку и отчетливо понимая, что так просто от нее мне не уйти:.как самому сказать, как объяснить, может быть, написать? Однако даже само слово «написать» еще прочнее связывало меня со Стеллой, и я, уже стоя под окном в Просвирином переулке, горько усмехнулся своей обреченности: при жизни мне от нее не отделаться… Вот если бы она меня бросила! А так разве что убить… или самому умереть, или, на худой конец, надолго исчезнуть?!

— Исчезнуть, — я бросил взгляд на окно, перебежал дорогу и вдоль домов по непросматриваемой зоне, выскользнув на Сретенку, отправился домой.

Два дня я не ходил на занятия, валялся в постели, прислушивался к телефонным звонкам, определяя, кто звонит: Стелла всегда давала три гудка, а потом, перезванивая, только два…

Шел четвертый день, но она так и не позвонила; я радовался, ходил потирая руки, хотя втайне умирал от ревности, обиды и… любви… В конце дня решил, будь что будет, выскочил из дома, рванул к ней, надеясь на месте, в зависимости от оказанного мне приема, придумать соответствующее объяснение и отсутствию моему, и приходу…