Всюду жизнь

— Как, деточки мои, не належались еще? — Мать подходит к широкой деревянной кровати, на которой Федя спит с младшей сестрой Любой, и приподнимает одеяло. Федя ловит ее теплые, нежные руки и прижимается к ним лицом: они сладко пахнут топленым молоком.

Теперь уже надо вставать.

Завтракают они втроем за большим, добела выскобленным столом.

Зыбошный Алешка тоже проснулся в колыбели, подвешенной к потолку, и напевает свои, только ему понятные песни.

Если не было сильной стужи, мать укутывала Федю и выпускала на улицу.

Сколько света!

Глазам больно глядеть на искрометную поверхность снега, укрывшего заледеневшую реку, окрестные увалы и далекие горы. Замерла тайга, безмолвно стынут белые, закуржавевшие деревья, Федя слышит самые отдаленные, слабые звуки в поселке: железный лязг щеколды, визг санных подрезов, фырканье лошади, скрип рассыпчатого снега под ногами, голоса переговаривающихся у проруби на Говорухе женщин.

Он хватает замороженную навозную лепешку и бежит к оврагу. Крутой склон усеян ребятами. Одни катят вниз, другие тащат санки наверх. С разбегу бросается Федя на лепешку и, окутанный радужно сверкающей снежной пылью, летит, летит по склону со все нарастающей скоростью, подскакивая на ухабах, полы его шубейки развеваются, словно крылья. Не успел оглянуться — рдяное морковное солнце уже опускается в лиловую морозную мглу, тускнеет, обрастает лохматыми космами, а красный промороженный воздух густеет и стынет. Стужа длинными тонкими иголками впивается в щеки, деревенеют руки — надо возвращаться домой.

Темнота огромной медведицей сразу наваливается на землю. На черном, как устье печи, небе холодным зеленоватым огнем пылают звезды. Ослепительно белая тарелка луны выкатилась из-за ближней горы, и торжественная голубая светлынь засияла над землей, от домов и деревьев на играющие синими искрами сумёты упали глубокие черные тени.

Завизжала застывшими петлями дверь, и сквозь облако морозного пара в избу вошел отец. От его задубевшего полушубка несет ледяным холодом, запахом свежеспиленного дерева, лесной хвои, конского пота и дыма костров, у которых согреваются лесорубы. На обожженном морозом лице резко выделяются обнесенные белым инеем брови и ресницы. Отец громко хлопает огромными меховыми рукавицами и напряженно улыбается замерзшими губами:

— Ну и клящий мороз сегодня!

Он такой сильный, большой, что Феде кажется, головой задевает потолочные балки. Зимние вечера, когда за столом собиралась вся семья, были для Феди самым счастливым временем. Вкусным паром дымится тушеная картошка со свининой, кисловато пахнет мягкий, еще теплый домашний хлеб, сочно хрустит квашеная капуста.

У отца на коленях Леша. Четырехлетняя Люба и Федя, семилетний первенец, сидят на одной лавке рядом. Отец рассказывает, что сегодня голодный медведь-шатун забрел на лесоучасток. Увидевший его придурковатый парень Митяй заорал благим матом и бросился наутек, а медведь, испуганный его криком, подался в другую сторону, в тайгу. А могли бы свалить медведя — в теплушке висит ружье, заряженное жаканами.

— И тогда бы мы отведали свежей медвежатинки, — смеется отец. Когда отец улыбался, у него смеялись белые ровные зубы, сияли радостью добрые глаза и все лицо озаряло выражение такой полной, бьющей ключом радости жизни, что и Феде хотелось улыбаться.

В рассказах отца дальняя тайга, где Федя не бывал, возникала, полная лесных страхов, диковинного и таинственного, как тот край земли, о котором рассказывала бабушка Евдокея, где за лесами, за горами и долами среди непроходимого бурелома и бездонных болотных трясин начиналось сказочное тридевятое государство, Кащеево царство.

Уже взрослым Федор как-то среди всякой рухляди нашел на чердаке свои первые в жизни детские коньки — деревяшки с железкой вместо полоза. Сердце его больно сжалось, он вспомнил зимний вечер, когда отец сделал эти коньки. Он сидел с отцом у открытой топки печи, в которой отец докрасна нагревал железку, а затем изгибал молотком на обухе топора и крепил к деревянным брускам, выстроганным по форме пимов, раскаленным гвоздем прожигал в брусках отверстия для ремней. Прижимая к груди теплые, пахнущие горелым деревом коньки, Федя тогда долго не мог уснуть, все представлял, как завтра выедет на речку и заскользит по льду…

Запомнилось ему и одно зимнее утро.

Наверное, было воскресенье, потому что отец был дома и дети забрались на постель к отцу и матери. Отец то обнимал детей, которые наперебой лезли к нему, то брал на руки, поднимал над собой, а сам напевал какую-то песню. Федор не знает, что это была за песня, он запомнил из нее всего несколько слов:

Куревушка, курева,
Закутила замела
Все дорожки, все пути,
Нельзя к милому идти.

Ему до сих пор хочется узнать, что за песню пел тогда отец. Видно, песня была близка ему, и через нее Федор прикоснулся бы к душе отца, но эта песня так и не встретилась ему… Федору до боли обидно, что его слабая детская память удержала так мало воспоминаний об отце. Какие-то отрывочные, бессвязные картины.