Всюду жизнь

Федор часто летал самолетом, но каждый раз его охватывало чувство необыкновенности переживаемого. Подумать только: огромную махину, десятки тонн металла, набитых сотней пассажиров, поднять выше самых высоких гор на земле и мчать со скоростью, с которой распространяется голос, гудок паровоза, — разве это не чудо?

Самолет — прекрасная вещь! Пять тысяч километров он преодолевает за шесть летных часов! А Радищев возвращался из Илимской ссылки в Москву полгода!

За иллюминатором все та же непроглядная темь, но мысль Устьянцева уносится в Сибирь. Сейчас октябрь, но, когда он уезжал оттуда, там уже была зима, лежал снег, до весны отрезавший родной поселок от всего мира.

Поразительна и необъяснима привязанность человека к своей родине!

Трудным было детство Федора в далеком таежном поселке лесорубов. Юношей, уезжая оттуда, он даже дал себе слово никогда не возвращаться, а вот не может покинуть родные края: с годами в нем все крепнет чувство великой сыновней любви, которое нерасторжимо соединяет человека с землей, где он родился.

Глава вторая

1

Когда Устьянцев вспоминал родину, в нем всегда возникал призывный голос тайги — глухой, слитный шум ветра в соснах, похожий на неумолчный гул бегущей по речным камням воды.

Этот голос не всегда был одинаковым, он менялся с временами года.

Зимой, когда над огромными, занесенными снегами пространствами с яростным бесовским воем вздымаются и кружатся косматые вихри метели, сосны испуганно качаются, сталкиваясь вершинами, с пушечной пальбой лопаются заледеневшие стволы, деревья стонут и кричат от стужи и боли, их голоса сливаются в тяжелое, надрывное завывание.

В летний шум сосен, похожий на мягкий, свистящий шелест рассекающих воздух птичьих крыльев, вплетается более высокая по тону песня берез, осин, тальника — живой, радостный, как беззаботный детский смех, лепет трепещущих и сверкающих на солнце листьев.

Тайга с обеих сторон обнимает берега большой сибирской реки Студеной. Там, где в Студеную впадает быстрая шумная горная речка Говоруха, на крутояре беспорядочно разбросаны несколько десятков потемневших от времени бревенчатых изб под тесовыми кровлями, испятнанными желто-зеленым лишайником.

Это поселок лесорубов Улянтах.

Когда-то на этом месте было эвенкийское стойбище, которое и дало название поселку. Эвенки давно ушли со своими стадами оленей на север, а на месте стойбища лет двести назад первые русские поселенцы срубили деревню, которая не раз дотла сгорала, снова отстраивалась, безлюдела в худые, неурожайные годы и в эпидемии чумы и черной оспы и снова заселялась. Поэтому дома в поселке были разных времен постройки, разного вида, стояли они там, где казалось удобным их хозяевам. Деревенские разводили скот, сеяли рожь, ловили рыбу, белковали, били кедровую шишку.

А после войны здесь открыли лесоучасток леспромхоза. Появилось много пришлых людей, самоходов и вербованных, для них построили деревянный барак.

Изба, где родился и вырос Федор, по сибирскому обычаю была срублена из толстых бревен лиственницы, не поддающейся гниению. Он до сих пор помнит отдающий лесной живицей запах стен родного дома, к которому примешивались запахи поставленного для хлеба кислого теста, щей из квашеной капусты, жарко горящих в печи смолистых сосновых дров и дегтя от конской сбруи, хранившейся в сенях.

Зимы в Улянтахе были долгие и свирепые, их разделяло такое короткое, быстро пролетающее лето, что казалось, весь год и состоит из зимы. Подкрадывалась зима всегда неожиданно, тихими, неслышными шагами. По ночам голую мокрую землю схватывали морозы, усыпая ее сахаристым инеем, на Студеной исподволь нарастали стеклянно сверкающие забереги. В одно хмурое утро позднего зазимья вдруг налетит холодный, резкий низовой ветер, скует идущую по реке шугу — рыхлый дробленый лед — в монолитный ледяной панцирь, начнет вытряхивать с насупленного, сумеречного неба колючие крупинки, и снег укроет уже затвердевшую острыми хрусткими ко́лчами землю, пышными на́весями осядет на соснах и кедрах.

В эту пору лесорубы уходили в тайгу. Отец запрягал лошадь в сани и уезжал на лесосеку затемно, и когда дети просыпались, его не заставали.

Изба уже натоплена, солнечный свет пронизывает синие, заледеневшие стекла, зажигает в них сверкающие искры. Обутая в катанки, мать неслышно ходит по избе, занимается хозяйством. Проснувшись в постели, маленький Федя любил смотреть на нее, следить за ловкими, спорыми движениями ее неутомимых, заботливых рук. Расчесанные на пробор и заплетенные в тяжелую косу светлые волосы открывают ее полное лицо, такое спокойное, ясное и доброе. Он ловит взгляд ее синих, похожих на лесные подснежники глаз, полных нежности и ласки, и ему становится спокойно, тепло, хорошо.

По запахам, идущим из печи, Федя отгадывает, что мать готовит на завтрак: жареную картошку или солянку, а может, даже и его любимые сметанные шаньги.