Всюду жизнь

Нет, не стала легче жизнь Устьянцевых, когда в дом пришел Шалагинов. Ненадолго, всего на несколько месяцев, обозначился было просвет к лучшему. Купили кое-какие обновки, мать повеселела. А потом отчим стал все чаще приводить в дом своих дружков: Мартьяна Дико́го, Назарку-гармониста и просто всяких встречных-поперечных и требовал, чтобы мать всех угощала.

От тех детских лет в память Федора навсегда врезалась одна картина и затмила собой все промежутки трезвой, спокойной жизни, будто бы этих светлых промежутков вовсе и не было.

…В едучем табачном дыму, синими пластами заполонившем избу, тусклым размытым пятном чадит керосиновая лампа. Вокруг стола, загроможденного бутылками, мисками с картошкой, капустой, открытыми консервными банками, сидят лесорубы.

Низкорослый, с широким плечистым туловищем Назарка непомерно длинными обезьяньими руками растягивает обшарпанную гармошку, кривыми цепкими пальцами перебирает пуговки ладов, и под визгливые, пронзительные звуки хрипящие, надрывные голоса вразнобой тянут:

Эй, баргузин, пошевеливай вал,—
Молодцу плыть недалечко.

Лохмато заросший черным волосом Мартьян страшно скрипит зубами:

— Тоску нагоняешь своей музыкой, Назарка… Давай что-нибудь повеселее…

Назарке что — он любую может, какую закажут. С белым плоским лицом, коротким вздернутым утиным носом, широким до ушей ртом и расчесанными на пробор жидкими льняными волосами, он похож на угодливого дореволюционного приказчика. Вскинув трехрядку, Назарка начинал плясовую:

По улице мостовой,
По широкой, столбовой,
Шла девица за водой,
За холодной ключевой;
За ней парень молодой…

Лесорубы с выкриками и гиканьем кружились, топали, прыгали, вскидывали ногами, хлопая ладонями по голенищам, так что пол ходил ходуном и дребезжали стекла.

Григорий обнимает мать, дурачится:

— Нет, я теперь в тайгу не ходок… Я от своей законной женки никуда… Верно я говорю, Надь, а?

— Убери руку-то… Нажрался и мелет, что в голову взбредет, — сердито отталкивает его мать.

Назарка водянисто-голубыми глазами подмигивает дружкам и ехидно тянет:

— Невесту ты, Гришка, отхватил богатую: сам-четверта!

Глаза отчима наливаются кровью, он отвечает с вызовом:

— А что, ребятишек я люблю, и они меня уважают.

Он пальцем подзывает Федю:

— Поди-ка сюды, сынок… Скажи-ка, кто я тебе?

— Ну, папка, — тянет Федя.

— Правильно, молодец, Федюха! Он у меня башковитый, на все пятерки учится!

— Видно птицу по полету: этот не нашей породы, не лесоруб, ученый будет, лягаш! — с неприязнью глядит на мальчика Мартьян.

— А что, и правильно: пусть головой работает! Не будет, как я, бревна хребтом ворочать! Малограмотному человеку тяжело хлеб свой добывать! — защищает Федю Григорий.

От табачного дыма и галдежа болела голова, гармошка, выкрики и топот пьяных не давали уснуть, и Федя плакал в своем закутке, пока гости не расходились или не валились спать тут же в избе на полу.

В те годы, как только он слышал звуки гармошки, его начинал бить нервный озноб, охватывал страх, чувство беззащитности и отчаяния: это означало, что Назарка, растягивая меха своей гармошки, с отчимом и компанией собутыльников идет в дом и снова будет разгульная пьянка, снова Феде негде будет делать уроки, а наутро в школе он не сможет ответить учительнице. С того времени Федор много лет вообще не мог выносить игры на гармошке: она напоминала ему детство, отравленное отчимом.

Вспомнил Федор, как однажды пришел отчим, тяжело плюхнулся на лавку и, поводя мутными глазами и сплевывая запекшимися губами липкую белую слюну, прохрипел:

— Дай-ка, Надь, синичку на поллитровку, башку поправить надоть…

— Куда тебе еще — на ногах не держишься! — сразу раздражилась мать.

— Не твое дело… Дай, говорю, и точка!

— Да нету у меня денег, нету! Муки́ не на что купить! Ты все только требуешь, а денег не даешь!

Григорий поднялся, шатаясь, заходил по избе, что-то выискивая.

— Так… ладно… ладно… Не даешь, значится…

Снял с гвоздя материн полушубок и направился к выходу. Мать ухватила полушубок:

— Не дам! Последняя моя одежа…

Завязалась борьба. Федя и Люба тоже уцепились за полушубок, закричали испуганными голосишками:

— Папа, папочка, не бей маму, не надо!

— И вы туда же… разъязви вас, — отпихнул Григорий детей. — Прочь! Вон из избы, сучье отродье!

Он ударил мать в лицо, та с отчаянным воплем попятилась и упала, стукнувшись головой о пол.

Федя побежал к деду Даниле. В поселке не было милиционера, и деду и соседям не раз приходилось утихомиривать отчима.

— Дедушка, родненький, отец мамку убивает!

Данила ворвался в избу.

На полу — бесчувственная Надежда, изо рта красным шнурочком тянется струйка крови и растекается по полу черным пятном.

— Ты что ж это измываешься над женщиной, каторжанец!

Дед схватил Григория, оба свалились, катались по полу, опрокидывая лавки и табуретки, матерились и хрипели, но Данила, хотя ему было за семьдесят, одолел Гришку, связал вожжами, которые по его приказу приволок из сеней Федя.