Всюду жизнь

С того времени он испытывал яростную, неутихающую и непримиримую ненависть к любому преступнику, хулигану или вору, к любой несправедливости и нечестности.

2

В доме поселилось молчание.

С каменным, застывшим в горестном выражении лицом неслышно ходила мать и молча делала обычные дела, но делала все вяло, безразлично, лишь по привычке и необходимости. Иногда она останавливалась перед замерзшим окном и долго смотрела на ледяные узоры, за которыми ничего не было видно, или садилась на лавку, опустив плечи и сложив на коленях безвольные руки, а в ее набрякших слезами невидящих глазах стояла какая-то тяжелая, неотвязная мысль.

Не слышно стало детского смеха, возни. Люба тихонько копошилась с тряпочками, делала одежду для куколки, Федя рисовал пароходы, о которых ему рассказывал отец. Только несмышленыш Алешка ничего не хотел знать и теребил повисшие как плети руки матери:

— Маманя! Поиграй со мной! Спой песню про Кота-Котовича! Ну почему ты молчишь? Ну, ну, ну!

Место за столом, где всегда сидел отец, никто не занимал. Федя замечал, как мать украдкой бросала тоскливые взгляды на это место, будто ждала, что вот войдет отец, громко поздоровается, взлохматит Феде волосы и скажет весело:

— Добрый морозец сегодня! Что там в печи у тебя есть, Наденька? Страх как проголодался!

Тогда мать сдержанно улыбнется — когда она улыбается, лицо ее становится ясным, добрым, красивым, — и жизнь пойдет, как прежде.

Молодой мать работала на лесосеке — обрубала ветки сваленных деревьев. Другой работы она не знала — да и не было в глухом поселке лесорубов другой работы — и снова пошла обрубщицей. Поднималась она до рассвета, топила печь, стряпала на весь день и уезжала на лесосеку, когда дети еще спали.

Федя оставался за старшего. Кормил сестру и брата, нянчил и укладывал спать Лешу, приносил из поленницы дров и сушил на печи, несколько раз бегал с ведром на Говоруху, потому что больше полведра воды он дотащить не мог, а натаскать надо было полную кадку.

Своим дыханием Федя оттаивал на заледеневшем стекле гляделку и все высматривал, не идет ли мать, прислушивался, не фыркают ли кони, не скрипит ли снег под ногами.

Мать возвращалась поздно, затемно, когда за стеклом увидеть ничего было нельзя, и часто, не дождавшись ее, поев мурцовки из воды и хлеба, дети засыпали.

Федор вспомнил, как однажды она вбежала в избу и, не раздеваясь, сунула руки в кадку с водой. Лицо ее было искажено болью, по нему катились крупные, как градины, слезы, закрыв глаза и стиснув зубы, она тихо стонала.

Федя испуганно тронул ее:

— Мам, ты что плачешь?

Она не ответила, лишь стала всхлипывать, вынула из воды скрюченные, побелевшие ладони, попыталась расстегнуть пуговицы полушубка, но обмороженные пальцы не слушались, и тогда, одетая, она повалилась на кровать и разрыдалась:

— Ах, руки, рученьки вы мои сиротские… За что же мне такое наказание…

Феде и Любе так жалко стало мать, что они тоже расплакались.

Она поднялась, отерла головным платком слезы, обняла старшеньких:

— Ну будет, будет… Что это все разнюнились… В самом деле… — Она подвигала пальцами рук: — Отходят руки, ничего, вишь, пальцы-то шевелятся, а думала, отвалятся…

Она гладила лицо Феди, а ее стылые, неразгибающиеся пальцы были как сосульки, от их прикосновения пробирала холодная дрожь.

Подошла к зеркалу и, закусив во рту шпильки, сдвинув брови к переносице в строгом, решительном выражении, подобрала растрепавшиеся волосы, закрутила косу на затылке узлом.

Отогревшись, смазала руки гусиным салом, спохватилась:

— Изба-то совсем выхолонула… Бедненькие вы мои, озябли, как воробушки под застрехой…

Оделась, выбежала во двор, принесла огромный сосновый чурбан — дрова на зиму наготовил еще отец, — с яростью и ожесточением размахивая топором, будто билась с ненавистным своим врагом, развалила чурбан на поленья и затопила печь.

Разогрела сваренную утром картошку, отрезала детям по куску хлеба, налила чаю.

— Ну вот, милые вы мои, и все хорошо. Ничего, как-нибудь перебьемся, — без умолку говорила мать, с трудом сгоняя с лица выражение боли. — Только малы вы шибко, совсем как слепые котята, долго нам перебиваться, — вздохнула она и задумалась.

Первая зима без отца была самая трудная. До Нового года подъели все запасы муки и крупы, осталась одна картошка — ею только и спасались в ту первую сиротскую зиму. А когда живот пустой, то ни о чем, кроме еды, думать не можешь, весь день обшариваешь все углы и закутки, чтобы найти завалявшийся сухарь или просыпавшиеся в щель кедровые орехи, а то жуешь липкую сосучую серу, а от этого еще больше есть хочется.

Иногда приходила бабушка Евдокея. Большая, полная, медлительная, с величавой, строгой осанкой несла она побелевшую после смерти второго сына голову. Голубые глаза ее, мудрые и печальные, светились кротостью и добротой.

Она приносила шанежек, пряжеников или круг замороженного в миске молока и, глядя, как дети жадно набрасывались на гостинцы, жалостливо вздыхала и плакала:

— Бедные сиротки… А Федя — ну вылитый Миша-покойник…

Она прибирала избу, стирала, мыла детей.