Всё, что у меня есть

— Хотела бы я знать, собираетесь ли вы заводить еще детей, но ведь об этом не принято спрашивать, — смеется Элиза и продолжает увлеченно осматривать квартиру.

Сондре топает за Майкен в нижнюю комнату. Ян Улав замечает, что мы сделали достойное приобретение.

— Такое жилье будет только расти в цене, — говорит он.

Гейр говорит, что он не рассматривает покупку квартиры как выгодную инвестицию: нам здесь нравится, и мы собираемся здесь жить.

Гейр разливает вино. Элиза и Ян Улав, едва попробовав еду, в один голос ее нахваливают.

— Все идеально, когда ты готовишь, Гейр, — говорит Элиза. — Овощи сварены как надо, все теплое и готовое одновременно. Не говоря уже про отменный вкус, и так всегда.

— А мне не нравится, — ворчит Майкен.

— Но ты ведь и сама прекрасно готовишь, — Гейр отвечает Элизе и поворачивается к Майкен: — Ты еще не знаешь, ведь ты даже не попробовала.

— О, спасибо, — говорит Элиза. — Я люблю готовить, но то, что готовлю я, ни в какое сравнение не идет с твоими кулинарными шедеврами.

Я режу мясо для Майкен на мелкие кусочки и смешиваю их с картошкой и соусом. Мясо нежное и тает во рту. Майкен говорит, что не хочет есть и будет только десерт. Я стараюсь сохранять спокойствие. Элиза нарезала мясо и картошку для Сондре, и он аккуратно подцепляет вилкой каждый кусочек.

— Почему же ты не хочешь есть? — спрашиваю я.

— Потому что, — отвечает Майкен. Она елозит вилкой в получившемся пюре, пока еда не выпадает из тарелки на стол.

— Тебе что, не кажется, что ужин очень вкусный? Тебе совсем ничего не хочется из этого? — спрашиваю я.

Ян Улав молча переводит взгляд с меня на Майкен и обратно. Майкен качает головой. Она протягивает руку и хватает меня за лицо, я прошу ее прекратить, но она не слушается. Вилка в руке Яна Улава противно скрипит о тарелку. Гейр беседует с Элизой, спрашивает, как поживают Юнас и Стиан.

— Нет, ты должна что-то поесть, — не сдаюсь я.

— Ничего я не должна, — гордо и упрямо произносит Майкен.

— Почему же? — настаиваю я.

— Кто в этом доме главный, Майкен? — вступает Ян Улав.

— Немножко я и немножко мама, и папа тоже немножко, — отвечает Майкен.

— О, значит, абсолютная демократия, — говорит Ян Улав.

— Ага, — соглашается Майкен.

Элиза рассказывает, что Стиан остался дома один и они волнуются, чем это закончится.

— Но им же надо давать почувствовать ответственность, — говорит она. — Хотя он разочаровывал нас пару раз.

— Стиану… сколько? Шестнадцать? — спрашивает Гейр.

— Семнадцать, — поправляет Элиза.

Теперь Майкен взобралась коленями на стул.

Оспорить мнение Яна Улава невозможно. Делаю я что-то или не делаю — неважно, я всегда обречена на поражение. Мне очень хотелось бы собраться с духом и заявить что-то вроде «ты не имеешь права приходить в мой дом и решать, как мне воспитывать мою дочь».

Ничто не способно меня унизить еще больше.

— Сядь нормально, — обращаюсь я к Майкен.

— Hasta la vista[2],— говорит она, сползает со стула и убегает в гостиную.

Меня бросает в жар, кровь стучит в ушах, в глазах темнеет. Можно наорать на Майкен, огрызнуться на Яна Улава, удариться в слезы — но ничего не принесет облегчения. Я боюсь поднять глаза на Гейра, потому что тогда я расплачусь. Я так люблю его, и я сжимаю зубы, поднимаю бокал и делаю глоток вина.

— Завтра мы обедаем с Юнасом, — говорит Ян Улав. — Он живет в студенческом городке, в Согне, но это не такое уж приятное место, чтобы кого-то туда приглашать, так что мы посидим в ресторане.

— Но мы бы могли пригласить его сюда, — говорит Гейр.

Ян Улав ножом намазывает соус на мясо и накалывает кусочек на вилку.

— Ну, — говорит он, — как-нибудь в другой раз.

— Завтра вечером мы поедем к друзьям, они живут в Нордберге, — поясняет Элиза. — У них к ужину обычно собирается замечательная компания. В каком-то году мы вообще в покер на раздевание играли.

— Ого, — улыбается Гейр. Я смотрю на него, но не могу ничего понять по выражению его лица.

Я вспоминаю, как однажды мы играли в покер на раздевание в нашей студенческой квартире. Тогда мы еще были вместе с Толлефом, и он оказался в ударе. Он мог быть таким робким и молчаливым, но внезапно полностью преображался: проигрывал и маршировал в трусах через всю комнату, виляя бедрами и размахивая носком над головой, а мы при этом корчились от смеха. Это было сразу после смерти его отца, тогда Толлеф стал смелее с алкоголем.

— Ну и как далеко зашла игра? — спросила я.

— Да довольно далеко, — ответил Ян Улав. — Бритт сидела в одном бюстгальтере и трусиках, но это был самый крупный проигрыш.

— А Ханне-Мари, — подхватила Элиза. — Она сняла с себя трусики, но при этом оставалась в рубашке. Это было так смешно.

Я наблюдаю за тем, как Ян Улав жует, как двигается кадык, когда он глотает. Он ищет глазами бокал с вином, поднимает и подносит его к губам.

Сондре разрешили выйти из-за стола сразу после ужина, и он отправился к Майкен. Ян Улав рассуждает что-то о моей статье про женское обрезание, говорит, что прочитал ее: Элиза показала ему статью, и он прочел.

— Хотя, — смеется он, — я не так уж часто читаю дамские журналы.