Всё, что у меня есть

Поцелуй Боба вызывает вполне предсказуемые ощущения — будто я погружаюсь во что-то знакомое и в то же время неизведанное, в страсть и удовольствие. Он похож на прежние поцелуи и не похож. Почему мне хочется близости с Бобом, хотя он мне почти не нравится? Потому что с Бобом я другая. Но когда я представляю, как буду оправдывать эту близость перед Элизой или Ниной тем, что с Бобом я другая, я больше не нахожу причин быть с ним. Другая — это какая? К тому же что-то подобное я говорила и о Толлефе два года назад, и чувствовала я тогда то же самое — что выхожу за пределы самой себя, расширяю пределы возможного. Ох уж эта вечная потребность удивлять саму себя, и желательно почаще. Боб целует меня в лоб, держит мою голову так крепко, что его руки дрожат, и моя голова трясется, я невольно замечаю контраст между его движениями и выражением лица — он расслабленно улыбается, на нем нежность и отчаяние. Все, что мне никогда не нравилось, приобретает почти неземную и нечеловеческую ценность, возвышается над любыми другими смыслами в мире, в жизни. Как художественный опыт, извращенное уродство, которое внезапно становится прекраснее, чем красота.

— Тебя правда зовут Боб? — спрашиваю я. — На самом деле?

— Не совсем, — отвечает он. — Бьёрн Улав Петтерсен.

— Но это же не Боб, — говорю я. Он улыбается и щурится.

— Нет. Но я же не могу называть себя Буп.

Он склоняется ко мне и снова целует, потом встает и тянет меня к выходу.

На улице мечутся синие блики. Перед рестораном стоит машина скорой помощи, натянута временная палатка, два врача склонились над раскинувшейся на спине женщиной. Она лежит почти без одежды, очень полная, груди свесились по обеим сторонам тела. Врач делает массаж сердца. От его движений, уверенных и энергичных, тело колышется, словно огромный кусок желе, как сдобное тесто. Все происходит совершенно беззвучно. Второй врач стоит на коленях перед палаткой, уперев руки в бедра, словно он уже сдался и теперь наблюдает за теми, кто еще продолжает бороться.

— Ты когда-нибудь видел мертвых? — спрашиваю я Боба.

— Думаю, теперь да, — отвечает он.

У него шелушится кожа на носу, под сухими корочками проступает краснота. Палатка освещается рабочей лампой изнутри, и тех, кто борется за жизнь женщины, можно разглядеть через отверстие входа, их тени движутся по стенам навеса. Посетители ресторана между тем неспешно едят и пьют, отвернувшись от окон, но постепенно их внимание привлекает происходящее у входа в ресторан, и они пытаются разглядеть, что случилось. За исключением двоих, — похоже, они отец и дочь. Отец фотографирует дочь, она улыбается в камеру, посыпая пасту на тарелке перед собой перцем из большой мельницы.

Мы идем дальше, рука Боба легко касается моей. Я оцепенела, во мне смешались ужас, возбуждение, сострадание и еще отвращение: я внутренне надеюсь, что никогда моя душа не покинет тело таким вот образом.

— Я сама однажды чуть не умерла, — рассказываю я. — У меня был приступ аппендицита, когда мне было восемь лет, я лежала без сознания в палате интенсивной терапии, и все думали, что я умру. Это заставило моего отца вернуться к моей матери после того, как он ушел от нее.

— Вот это да! — восклицает Боб. — И после всего этого они счастливы вместе?

— Ну, кто тут говорит о счастье, — вздыхаю я.

Боб смеется, и я тоже смеюсь.

— В любом случае, думаю, они будут вместе, пока смерть не разлучит их, — добавляю я.

Мы идем по границе темноты, наползающей с моря, и света, льющегося из всех баров и ресторанов.

— Ты меня вдохновляешь, — говорит он. — Мне снова захотелось писать музыку.

Однажды мама сказала папе: «Не знаю, была ли я когда-либо по-настоящему счастлива». Она сидела на веранде, а папа поднялся к ней, держа в пригоршне увядшие бутоны, которые он собрал с цветов на клумбах. «У меня никогда не было чувства, что я на своем месте в жизни», — проговорила она. Папа так и застыл, сжав в ладонях бутоны.

Боб тянет меня за собой к кирпичной стене рядом с пляжным кафе, в пространство между запертым холодильником и стопкой досок для серфинга. Его самолет улетает на день позже, чем наш. Небо заволокло тучами, мы садимся, я чувствую под собой какую-то пластмассовую штуковину. Неважно, хочу я или нет, я чувствую возбуждение и любопытство.

— Думаю, ты женщина моей мечты, — шепчет Боб.