Всё, что у меня есть

Тогда он обхватывает мою голову и впивается в губы, продолжая ритмичные движения. Что-то чудесное нарастает во мне, накрывая с головой, и я начинаю бояться, что сейчас все закончится. Еще немного, наслаждение достигает своего пика, он издает хриплый стон, и я чувствую, как влага растекается по моему животу, и снова испытываю досаду, безотчетное разочарование — такое, что слезы подкатывают к горлу, и желание, чтобы он потерял контроль, просто отпустил все, не сопротивлялся самому себе. Наконец Руар нарушает молчание.

— Это неправильно, так нельзя… Но как же это прекрасно! Все мужчины за сорок просто обязаны завести молодую любовницу.

Затем он отворачивается от меня и выдыхает короткое «ох» в потолок. Я просто хочу быть счастливой. Я не хочу страдать из-за его слов, просто хочу, чтобы все было хорошо.

Руар и Анн женаты уже одиннадцать лет. У них две дочери: Софии девять, Тире шесть. Он на девятнадцать лет старше меня. С одной стороны, он умеет все держать под жестким контролем, обладает непререкаемым авторитетом и опытом, собственным мнением, которое невозможно оспорить. А с другой стороны, есть в нем абсолютное отсутствие контроля и какая-то беспомощность. Вся его жизнь может рухнуть в один момент — и что он будет делать? Он обнимает меня своими большими и сильными руками. Эта противоречивость в Руаре дает мне уверенность во многих вещах. Он знает о жизни больше, чем я смогу узнать за всю свою жизнь. Он знает больше о безопасности и рисках, о счастье и отчаянии. Он не всегда понимает, что со всем этим делать, но опыт у него есть.

Как-то я пыталась пересказать отцу миф об Одиссее, но почувствовала, что он меня не слушает — так много всего происходило вокруг. Поначалу казалось, что он пытается следить за моим рассказом, но потом он все равно сдался. Элиза поставила воду, чтобы сварить детям кашу, в самый разгар подготовки к рождественскому обеду. Она стояла посреди кухни и укачивала Стиана, а Кристин совсем в другом ритме перемешивала квашеную капусту. Юнас носился по комнате на своей игрушечной машинке, достаточно большой, чтобы он мог на ней ездить, отталкиваясь ногой от пола.

— Я могу взять его, — сказала я и протянула руки к Стиану, но как раз в этот момент мама попросила:

— Моника, можешь разложить салфетки?

Элиза спустила Стиана с рук на пол, потянула за шнурок музыкальной игрушки, и ноты звонко покатились одна за другой отрывистым стаккато, складываясь во фрагмент мелодии. Этот кусочек мелодии повторялся снова и снова. В детстве я умела складывать веер из салфетки, но сейчас уже забыла, как это делается, так что я сложила их просто пополам по диагонали. Плинг-плонг, ноты катились из музыкального механизма — незавершенная, потаенная и жестокая красота. Музыка достигала своего пика, прежде чем оборваться и снова начаться, вновь забиралась на самую высоту и опять стихала. В ней звучали надежда, обещание красоты и надежности, которые снова и снова прерывались. Словно волна выплескивала обещания на берег, а затем увлекала их обратно. И тот же самый отрывок мелодии начинался заново и замолкал.

Только уверишься в красоте и надежности происходящего, как они исчезают. И возвращаются вновь.

Кристин опустилась на колени рядом со Стианом, который, опираясь на ладошки и коленки, раскачивался, как неуклюжий теленок. Я ожидала, что папа спросит ее:

— Ну, как жизнь помощника адвоката? Там к тебе хорошо относятся?

— Он скоро начнет ползать, — воскликнула Кристин, — смотрите!

Стиан пустил слюни на пол. В котле с кислой капустой булькало. По комнате были расставлены цветочные горшки с пурпурными рождественскими пуансеттиями, в большой латунной миске — орехи горкой, в вазочке — жареный миндаль. Все, как должно быть.

Ян Улав подошел к разделочному столу и открыл пакет со смесью для детской каши.

— Ян Улав так гордится кашей, которую сам готовит, — не удержалась от комментария Элиза. — Он долго взбивает и понемногу подсыпает смесь из пачки. Он утверждает, что так каша получается без комочков и по консистенции похожа на крем.

Ян Улав бросил на нее веселый, благодарный и немного смущенный взгляд и продолжил взбивать смесь вилкой. В этом взгляде была не только благодарность, но и удовлетворение: ему нравилось быть образцом для подражания, олицетворением благополучной жизни, в которой есть место традициям, небольшим отклонениям от них и юмору. Он принимал это как само собой разумеющееся, с удивлением и радостью.

Руар говорит, что в Грюнерлёкке есть турецкий магазин, где продают баклажаны.

— Ты их пробовала? А ты когда-нибудь ела мусаку? Это греческое блюдо.

Он рассказывает, что у него есть греческая поваренная книга и что Анн готовила мусаку как минимум семнадцать раз осенью после возвращения из отпуска в Греции, на Санторине.

— Семнадцать? — уточняю я.

— Ну, может, и не семнадцать, — сдается он с улыбкой и целует меня в шею.

— Ну и как, вкусно? — интересуюсь я.

— Великолепно, — отвечает он.

У Руара нос с широкими крыльями, немного кривой и лоснится. Может, когда-нибудь он соберется и уйдет от Анн.