Всё, что у меня есть

Когда папа лежал при смерти, тетя Лив проводила дома у родителей почти все время, помогая маме ухаживать за ним. Был период, когда я питала затаенную злость по отношению к маме, потому что чувствовала, что она никогда не одобряла то, как я живу. Теперь мне вообще трудно понять, что это могло так много значить для меня. У меня сложилось впечатление, что тетя Лив сделала больше, чем мама, чтобы порадовать папу. И я призналась в этом тете Лив. Она стояла на верхней ступеньке лестницы, держа в руке стакан сока, на ободке которого был заметен отпечаток губ. На ее лице отразились смешанные чувства: словно она дружески хотела пожурить меня за эти слова, но все равно испытывала гордость. Я смотрела на нее и понимала, как важно для нее мое признание, что она была счастлива. Раньше в тот же день тетя Лив сказала мне, что я выгляжу такой юной, и душой, и телом.

— Сегодня я купила целого цыпленка и подумывала сварить куриный бульон, — заметила тетя Лив, спускаясь по лестнице. — Надеюсь, это придаст твоему отцу сил.

Но в тот день я возвращалась обратно в Осло, и супа тети Лив мне попробовать не пришлось.

Как давно я вспоминала про тетю Лив в последний раз? Интересно, что они теперь делают, тетя Лив и Бент? Вот в этот октябрьский вечер. Смотрят телевизор? Интересно, у них есть секс? Они уже такие пожилые, тела неуклюжие, тяжелые, и все равно они стараются доставить друг другу удовольствие, это желание никогда не иссякает.

Эти мысли словно возвращают меня к тете Лив после долгого забвения. Я практически забыла о том, что она существует и проживает свою жизнь — день за днем. У нее есть Бент, и она по-прежнему живет в квартире на площади Карла Бернера. После того как я на собственном опыте поняла, что значит иметь грудного ребенка, заботиться о нем сутки напролет, неделя за неделей, когда он цепляется за тебя и высасывает из тебя все соки, а твоя главная задача — поддерживать жизнь в этом крохотном теле, я испытываю к тете Лив бесконечное сострадание, запоздалое и совершенно теперь бесполезное. Эта женщина стоически прошла через все испытания в одиночестве.

На следующее утро мама просыпается ни свет ни заря.

— О, нет, — говорит она, — ох, какие ужасные мысли пришли мне в голову.

— Какие такие ужасные мысли? — спрашиваю я.

— Это невозможно вынести, — говорит она и опускает обе ноги на пол.

Я стараюсь сохранять терпение. Мы одеваемся и после маминой попытки сходить в туалет и сообщения, что получилось «только совсем чуть-чуть», выходим через кухню с кофе-машиной и белым обеденным столом на улицу. Я стараюсь ей угодить, подстраиваюсь под ее темп. Мы идем вдоль береговой линии по набережной, утренние сумерки еще не растворились, свет пробивается постепенно, небо переливается. Словно кто-то медленно поворачивает ручку светорегулятора по часовой стрелке. Навстречу нам попадется пара бегунов, бродячая собака, молодой мужчина с коляской. Мама надела шорты-бермуды и зябко ежится; воздух еще прохладный, но на наших глазах встает солнце. Мама говорит, что хочет купить к завтраку свежих булочек, но немного переживает, что Элиза будет недовольна.

— Да нет, конечно, — уверяю я.

Мама идет медленно, и мне приходится подстраиваться. Потом она вдруг останавливается.

— Ты уж потерпи меня, — произносит она.

Я не понимаю, что она имеет в виду, чего она хочет. На белках ее глаз желтоватые вкрапления.

— Моя дорогая Моника, — просит она. — Ты уж потерпи свою ужасную старую мать.

Я растерянно улыбаюсь, мы обмениваемся взглядами и в одно мгновение понимаем, что я тоже когда-то стану старой. Теперь мама безупречна, ее ни в чем нельзя обвинить, и мое раздражение, все мои претензии беспочвенны. Все, что я чувствовала, о чем сожалела, осталось в прошлом.

— Ну конечно, я потерплю, — говорю я.

Когда мы заходим в магазин, она произносит:

— Несмотря ни на что, жизнь подарила мне много хорошего.

Мы стоим перед полкой с напитками, цены здесь для туристов. Она берет коробку яблочного сока и возвращает ее обратно. Она переходит к булочкам разных размеров, форм и сортов; есть и хлеб из муки грубого помола, хотя она считает, что так называемый грубый помол есть не что иное, как добавленные в хлеб красители.

Как-то пару недель назад после обеда я вышла на пробежку в наушниках. Я пересекла холм Санктхансхауген, миновала новую квартиру и стадион «Бислетт» и мимо Майорстюен отправилась в парк скульптур Фрогнер. Поздние розы на клумбах. Два садовника в желтых жилетах сделали перерыв и забавлялись тем, что без конца бросали палку собаке — доберману. Прямо перед лестницами, ведущими к Монолиту Вигеланна, я увидела группу людей, человек пять-шесть, они окружили лежащего на спине человека в мягком шлеме, явно инвалида, у него, видимо, случился припадок; один мужчина снял с него обувь, носки и растирал его ступни, не выпуская изо рта сигарету. Никакого драматизма — женщина налила кофе из термоса в пластиковые стаканчики, улыбнулась, сказала что-то остальным. Чуть левее от них молодая пара пыталась подоткнуть одеяло под спину ребенка в коляске, чтобы он мог принять сидячее положение.