Всё, что у меня есть

Я открываю бутылку красного вина, Майкен ест конфеты, картошка варится. Гейр смотрит старую видеозапись, на которой Майкен учится кататься на велосипеде. Он сидит с камерой, зажав ее между ладоней, и вглядывается в крошечный экран. Майкен едет, виляя, по грунтовой дорожке, а я бегу сзади, согнувшись в три погибели. За кадром голос Гейра: «Еще раз! Еще раз!» Он снова и снова запускает запись, и каждый раз раздается его голос: «Еще раз! Еще раз!» В какой-то момент слышен мой смех и визг Майкен. В кадре мелькает часть моей груди, подчеркнутой тканью свитера, широкая улыбка — тогда я была счастлива. Кроны деревьев попадают в кадр, солнце вспыхивает, и все становится белым. Тогда Гейр был счастлив. И Майкен. Она-то всегда счастлива.

Отпустить его прочь в другую жизнь со всем, что он знает обо мне.

Майкен склоняется над Гейром и заглядывает в объектив камеры.

— Я помню, что я упала, — говорит она.

Да, падение за падением, ссадина и опухшая губа, пластырь на пластыре, а сверху еще пластырь.

Я подливаю себе вина.

Картошка сильно кипит, я уменьшаю температуру на плите, и вода в кастрюле постепенно перестает пузыриться. Я накрываю на стол, мы купили желтые салфетки, я кладу и их.

Гейр задремал на диване, держа камеру на коленях, я прошу Майкен разбудить его.

— Мне так весело каждый раз, когда я смотрю эту запись, где Майкен учится кататься, — сказал он как-то года три назад, и я развеселилась оттого, что он сказал это: в его веселости была уверенность в будущем и в отношениях, и, главное, — в себе самом.

Гейр продолжает пить пиво вместо красного вина, которое я открыла специально к отбивным, и даже этот факт заставляет меня думать, что между нами уже ничего не может быть. И у меня это не вызывает ничего, кроме раздражения и грусти. Словно порвалась между нами нить: мы больше не хотим одного и того же и не можем говорить об этом. И тогда в памяти всплывает многое другое. Как я просила Гейра прибить к стене полку, а он категорически возражал против полок в принципе и картин тоже, он хотел, чтобы стены оставались голыми. Или когда я поцарапала паркет, из-за чего он страшно рассердился и потом долго ругался. Разногласия прошлым летом по поводу того, куда нам ехать отдыхать — в Грецию или Италию. То, каким тоном он произнес: «Я не выношу греческую кухню», как будто этот аргумент был решающим.

Каждая мысль о нас, которая приходит мне в голову, словно подтверждает правильность принятого решения о расставании.

Несколько дней назад я пробовала объяснить Гейру, что Майкен не хочет, чтобы ей в ланч-бокс много дней подряд укладывали бутерброды с колбасным сыром, что они ей надоели и есть много другого, с чем сделать бутерброд: козий сыр, вареная ветчина, арахисовая паста. Я стояла перед кухонным столом, передо мной лежали ломти хлеба, кругом крошки. Как будто я веду внутренний диалог сама с собой и мы друг друга не понимаем. И речь могла идти об очень простых вещах — о постельном белье, которое нужно поменять, об открытой пачке печенья; я говорила не задумываясь, интуитивно подбирала слова. В какой-то момент я осознала, что мои слова не имеют смысла ни для кого, кроме меня, и в душе зашевелился холодный ужас, и тогда у меня больше не осталось сомнений: все правильно и неизбежно, мне нечего терять, и ничего уже не стоит на кону.

Отбивные получились жесткие, бледные, больше вареные, чем жареные. Но Гейр ест без возражений и с аппетитом. И Майкен поглощает отбивные, даже несмотря на количество съеденных сладостей, это нас удивляет, Гейр не раз вслух обращает на это внимание.

— Взгляни-ка, как она ест. У нее проснулся аппетит к мясу.

Он сидит с таким гордым видом. Еще бы — Майкен ест свинину, а ведь до сих пор она признавала только сосиски, хлебцы и бананы и не желала есть ничего другого.

Я снова подливаю себе вино, я выпила уже больше половины бутылки. Гейр наклоняется вперед каждый раз, когда накалывает кусок мяса, открывает рот, поднося вилку с отбивной или картофелем в мясном соусе. Про овощи я и не вспомнила — их нет на столе. Почти всегда в моменты интимной близости я испытываю оргазм. Несколько раз я почти не замечала его — волны словно прокатывались внутри моего живота, и все — не больше.

Я помню квартиру на Марквейен, где мы жили с маленькой Майкен, до мелочей — словно я до сих пор там живу. Открытые вешалки для одежды в спальне, горшочки с выращенными травами на подоконнике в кухне, узкая панель стальной раковины, прикрученной к стене. Небольшой коврик на посудомоечной машине и баночка с цинковой мазью, которая постоянно падала за нее. Гейр резко отставляет в сторону стакан с пивом.

— Хватит, — произносит он, словно после ужина его ждет тяжелая работа в поле. Он медленно поднимается, пробегает взглядом по нашим вещам, оглядывает собранные коробки. Я тоже встаю, в голове проносится — мне потребуется железная выдержка и здравый смысл. Иногда мы не можем вспомнить, кому принадлежит та или иная вещь — книги, музыкальные диски.