Всевидящее око

Она стояла перед опущенным занавесом, и янтарный свет играл бликами на волосах и руках. Она улыбалась. И тогда я понял, что она не так уж молода, как мне казалось. Лицо было изможденным и в морщинах, кожа на руках сухой и обвислой, на локтях виднелись пятна экземы. Она выглядела слишком утомленной для биса, а взгляд оставался пустым, как будто она забыла, где находится. Но в следующее мгновение уже делала знак дирижеру в яме и после двух вступительных аккордов начала петь.

Голос был под стать ей – слабенький. Слишком тихий для такого большого зала. Но это оказалось ей на руку, потому что зрители замолкли, чтобы услышать ее пение – даже шлюхи на галерке прекратили болтать, – а так как голос был чистым и сочным, он действовал на слушателя сильнее, чем более громкий. Она стояла абсолютно неподвижно и, когда закончила петь, присела в реверансе, улыбалась и жестами давала нам понять, что второго выхода не будет. А потом, когда уже собиралась уходить, оступилась, словно внезапный порыв ветра дернул ее за юбку, быстро взяла себя в руки – как будто это задуманный элемент прощания, – осторожно ушла к кулисам и исчезла, раз взмахнув рукой.

Жаль, что я не понял этого тогда. Она умирала.

* * *

В общем, всего этого я своему молодому другу не рассказал – упомянул лишь о приятном: рыданиях и криках «браво!». Никогда прежде у меня не было такого внимательного слушателя. По сидел, словно в трансе, в буквальном смысле наблюдая, как слова слетают с моих губ. А потом засыпал вопросами, резкими, как у инквизитора. Он хотел, чтобы я все повторил, чтобы вспомнил детали, которые уже стерлись из памяти: цвета ее костюма, имена других актеров, размер оркестра.

– И песню, – тяжело дыша, сказал он. – Можете ее напеть?

Нет, едва ли. Ведь прошло более двадцати лет. Мне жаль, но нет.

Что не имело никакого значения. Потому что По запел сам:

В ночи у ворот стояла,
Разбужена диким лаем.
Уж всех любовь привечала,
Ко мне лишь идти не желает.
Ах, что же со мной случится?
Всю жизнь одинокие ночи?
Никто не хочет жениться,
Никто полюбить не хочет.
Никто полюбить не хочет.

Я вспомнил эту песенку, только когда он дошел до конца, когда повел мелодию по восходящей и внезапно снова уронил, – очень трогательно. Что, кажется, понимал и сам По, так как долго тянул последние ноты. У него был красивый лиричный баритон, и он не старался улучшить его, как при разговоре. Последняя нота стихла, он поднял голову и сказал:

– Ее тональность, не моя. – А потом, с большей эмоциональностью: – Как же вам, мистер Лэндор, повезло услышать это…

Это действительно было везением, и я ему так и сказал. Я сказал бы так, даже если б везением оно не было. Мое кредо – никогда не вставать между человеком и его умершей матерью.

– Какой она была на сцене? – спросил По.

– Очаровательной.

– Неужели просто…

– Нет-нет, она была восхитительной. Живой, юной и… чистой.

– Вот и мне такое говорили… Жаль, что не довелось увидеть. – Он оперся подбородком на руки. – Как удивительно, мистер Лэндор, что Судьба связала нас с вами таким вот образом… Я почти верю в то, что вы видели ее исключительно ради того, чтобы однажды рассказать мне об этом.

– Вот и рассказал, – проговорил я.

– Да, и это… это величайшая милость. – Он сплел пальцы. – Ведь вы понимаете, мистер Лэндор, каково это – быть лишенным всего. Потерять самого дорогого человека.

– Да, думаю, понимаю, – ровным голосом произнес я.

– Скажите, – он посмотрел на меня с просительной улыбкой, – а вы могли бы рассказать мне о ней?

– О ком?

– О вашей дочери. Я был бы счастлив послушать, если вы не против.

А не против ли я? Вот вопрос.

Уже давно никто не спрашивал у меня, возражаю ли я против чего-либо. Я уже и не помню, какими бывают возражения. Так что – поскольку он столь любезно попросил, и поскольку мы с ним были одни, и поскольку огонь угас и в комнате похолодало, и, вероятно, поскольку было воскресенье, день, когда она ощущала особую близость со мной, – я начал рассказывать.

Не соблюдая никакой последовательности. Просто перескакивал через годы, останавливаясь то на одном воспоминании, то на другом. Вот она упала с вяза на кладбище Грин-Вуд. Вот сидит в самом центре Фултонского рынка. С самого детства ее можно было усадить посередине какой-нибудь забитой суетливой толпой рыночной площади, и она не сдвинулась бы с места, не жаловалась бы, потому что знала, что за ней кто-то обязательно придет. Вот она покупает на свое пятнадцатилетие платье в «Арнольд Констебль», а вот ест мороженое в «Контуа» и обнимается с Джерри Томасом, барменом в гостинице «Метрополитен».