Всемирный следопыт, 1930 № 10-11

Что такое Сум-пу? Судоходная река Сунгари граница двух провинций: Гиринской и Цицикарской. На правом берегу Сунгари выросли два слившиеся друг с другом города — Харбин и Фудзядзян. А на левом берегу Сунгари — бесконечные поля чумизы и кукурузы. Губернатор Гиринской провинции запретил когда-то все азартные игры в Харбине и в Фудзядзяне. А его сосед, губернатор Цицикарской провинции рассуждал так: «Китайцы хотят играть, я хочу заработать». И предприимчивый губернатор на левом берегу Сунгари наскоро соорудил поселок из домов временного типа, специально предназначенный для азартных игр. Правда, губернатор не успел разбогатеть и умер. Вот этот-то полуразрушенный Монте-Карло и стал нашей тюрьмой на много долгих месяцев.

Окна без стекол, на полу — огромные кучи строительного мусора и обвалившейся штукатурки, потолки с огромными дырами. Грязь и сырость. Китайская администрация, конечно, не позаботилась привести хотя бы в относительный порядок (даже с тюремной точки зрения) этот концентрационный лагерь.

Еще хуже было с организацией питания.

Лишь поздно вечером в первый день приезда каждый из нас получил «за счет китайского правительства» по кусочку полусгнившего соленого огурца. Воды не было — мы пили из луж. На следующий день мы получили уже по два соленых огурца и по фунту черного хлеба, но попрежнему было плохо с водой: на весь день камера из семидесяти человек получила два ведра сырой желтоватой и вонючей воды.

К счастью, в дальнейшем мы стали получать суп, но была введена жесткая регламентация дня.

IV. «Союзники» среди врагов

Так были названы нами рядовые солдаты, наши сторожа. Это были забитые, темные крестьяне, которых голод, неурожаи и налоговые поборы заставили бросить свой клочок земли и наняться в армии тех или иных генералов.

В общем мы ладили с ними. Вот он, наш страж, дико вращающий глазами, ругающийся на русско-китайском диалекте и даже ударяющий прикладом… Но уходит начальство, и — перед нами обыкновенный простодушный, с хитрецой в глазах китайский крестьянин.

Нередко выручали нас эти «союзники». Они тайком от начальства приносили нам с воли с’естные припасы и табак.

_{Они тайком от начальства передавали нам с’естные припасы и табак}

После вечерней проверки, в сумерках, у дверей нашей камеры можно было наблюдать любопытную картину. Наши сторожа ставили в угол свои винтовки, вынимали из-под шинели продукты, и рынок входил в свои права. Конечно, «союзники» назначали цены с солидными накидками, но рынок есть рынок: спрос безусловно превышал предложение. Однако с этой неорганизованной торговлей мы быстро покончили; во избежание конкуренции мы организовали хоз-комиссию; которой было поручено выступать на «внешнем рынке». Этот последний тоже так или иначе сорганизовался: поставка продуктов перешла в немногие руки.

Недели две-три, пока не была налажена для нас помощь извне, «союзники» были главными поставщиками продовольствия. А затем… они превратились в нашу почту. Через них мы получали письма от родных, харбинские газеты, стараясь сквозь горы лжи (газет советской ориентации в то время в Харбине уже не было) выудить зерно истины.

— Газеты! Получены газеты!

И камера с увлечением начинает читать, вполголоса спорить и разрешать вопросы «в мировом масштабе».

Между тем китайская казна, продолжая снабжать нас двумя фунтами хлеба и двумя огурцами в день, не разрешала варить суп даже из наших собственных продуктов. В лагере не было бани, и, понятно, кишели паразиты. Кожные заболевания и желудочно-кишечные принимали массовый характер.

Уже к концу сентября мы точно сформулировали наши требования по поводу прогулок, питания и так далее. В письменном виде эти требования были представлены администрации лагеря и германскому консулу[27]). В ответ на это мы получали… обещания.

И тогда мы решили действовать…

В начале сентября в лагере появились следователи, и через переводчиков все мы поголовно были подвергнуты допросу. Это был вежливый (в отличие от предыдущих) допрос. Вопросы, задаваемые следователем, не страдали разнообразием.

— Почему вы арестованы?

Мы никак не могли удовлетворить любопытство следователей.

— В чем вы обвиняетесь?..

В чем обвинялись мы? В том, что были советскими гражданами…

Допрос окончен, и почти каждому из нас заявлено:

— Можете искать поручителя. Освободим на поруки. Поручительницей может быть и жена…

Был ли это какой-либо подвох со стороны властей, желание посеять рознь среди заключенных (одних освободить, других оставить в тюрьме), или же это был какой-либо «кон’юнктурный поворот» в политике — сказать трудно. Ясно было одно: освобождение под поручительство означало бы, что мы преступники, и просьба наша о поручительстве (такую просьбу каждый из нас должен был подать) свидетельствовала бы, что мы признаем себя преступниками. Мы считали это унизительным для себя, граждан СССР. Ответ наш был короток и, единообразен: