Всей землей володеть

Поздно спохватился, надо было думать раньше, как быть. Всё сильней и сильней убеждался Всеволод — зря согласился он на Святославово предложение. Вот получил он теперь Чернигов и сидит здесь, как птица в клетке, окружённый чужими людьми — Святославовыми боярами, воинами, ремественниками, купцами, холопами, для которых он — такой же чужой, ненужный, пришлый. Здесь любили Святослава и его сыновей, певцы-сказители на улицах воспевали их подвиги и победы, для народа они были как некие былинные богатыри-храбры, смелые, отважные, прямодушные, настоящие витязи. Он, Всеволод, совсем не такой — это знали, и он чувствовал отношение к себе в косых насмешливых взглядах, в шепотке за спиной, даже в том, как исполняли его повеления — с некоей наигранной ленцой, с ухмылочкой этакой противной.

В волостели и тиуны он старался ставить переяславцев, преданных, верных себе людей, — но бояре, но посадские, но холопы — эти все были братнины, и понимал Всеволод — не уживётся он с ними мирно. Тут одно из двух: или он их пригнёт к земле, заставит беспрекословно подчиниться своей воле, заставит уважать себя, в конце концов, или они его задавят, грубо, нахрапом, и вместо власти, вместо «всем володеть» будет он, князь Хольти, просто подручным воеводой у Воеслава, Еленича, Мирона, Тудора.

Но как может он их покорить, прижать, если рядом, в Киеве — властный Святослав, рядом — степь, с ханами которой брат мирен и соузен, рядом — взрослые Святославовы сыновья, за которыми Новгород, Тмутаракань, а теперь ещё и Ростов с Суздалем — в обмен на Чернигов послал туда Святослав княжить сына Олега? Даже к Переяславлю тянет цепкие длани новоиспечённый киевский властитель — мыслит перевести туда из Новгорода своего первенца Глеба.

Его же, Всеволодова, сына Владимира вовсе отодвинули посторонь, свели с Волыни, дали в удел захиревший, опоясанный болотами Туров — некогда великий, но ныне пришедший в упадок город.

Опускались у Всеволода руки, какое-то старческое бессилие овладевало им, вот так сидел он в горнице у печи, кусал от обиды уста и думал, думал... Как быть, что делать? Нет у него ни власти, ни воли.

Ненавидел он Чернигов, ненавидел хоромы эти просторные и светлые, горницы оштукатуренные, но терпел, улыбался через силу, стискивал в злобе зубы, молчал, так что никто, даже жена Анна, не знал, не ведал, что творится у него в душе, какой огонь кипит, какие страсти пылают.

Вечно напомаженная, накрашенная половчанка, вся блистающая золотом, покорная, немного смешливая, а больше надменная, высокомерная, глупая, выступала важно, любила стоять на виду у всех на хорах в соборе Спаса, слушала молитву, не вникая в слова иереев, а больше показывая себя, свою красоту, свои наряды. Со временем её яркость, пышность, блеск становились Всеволоду противными, почему-то всё вспоминались ему юные задорные девы, те, из прошлого, в простых крестьянских саянах, но какие-то светлые, чистые, открытые.

А эта — как птица-павлин, ходит, распустив огненно-изумрудный хвост.

Всеволод невольно рассмеялся.

И жёнки из Анниной свиты — все половчанки, ленивые, сладострастные, с утра до вечера валяющиеся на подушках, вечно жующие сладости! Его б, Всеволодова, воля, прогнал бы их к чёрту из терема! Нельзя. У каждой отец, дядя, брат — солтан, бек, бей[281]. Со степью враждовать ныне не время. Пусть валяются, жрут, лишь бы не оказались тайными соглядатаями Святослава или половецких ханов. Верные псы-евнухи следят за ними в бабинце, не спуская очей. Вот в евнухах Всеволод был уверен. Эти не предадут! Люди они никчемные, гадкие, потому и цепляются за него, знают: нужны, необходимы только ему, и никому другому.

...Но внезапно в разгар зимней стужи пришла к угрюмому, отчаявшемуся князю из дальних заходних земель ободряющая весть. Словно то Бог решил смилостивиться и послать Всеволоду маленькую радость, подарить ему надежду, укрепить его дух, поддержать, призвать к терпению, успокоить.

Весть воистину была добрая. Прислала грамоту брату из далёкой Дании, из города Роскильды, старшая сестра Елизавета. Была Елизавета Ярославна женою храброго воителя Гаральда Гардрада, короля нурманского. Но семь лет тому назад вздумал Гаральд завоевать Англию, вторгся на кораблях в её пределы, да не сдюжил в кровавой битве, пал, поражённый калёной стрелой.

В ту пору была Елизавета ещё писаной красавицей, и недолго выпало ей горевать — сыскался тотчас же жених, датский король Свен Эстридсен. Вот и сидела теперь Всеволодова сестра королевою в каменном замке в Роскильде и слала грамоту брату, писала твёрдо, выводила на дорогом пергаменте киноварью крупные полууставные буквы.