Всего три дня

— Обхаживают его, Василий Тихонович, — опять словно отвечая на вопрос своего преемника, ответил Савельев. — Мирошников — мастер спорта по борьбе, чемпион округа, перетягивают его поближе к столице. А вы не отдавайте. Смиритесь с поездками на сборы, на соревнования, но не отпускайте. У него талант артиллериста. И полдивизиона благодаря Максиму Викторовичу борьбой увлекается, разряды имеет.

— Поздняков, ну-ка подь сюда! Живо! — зычно позвали от колонны, и офицеры оглянулись.

— Гвардии прапорщик Песня, наш автотехник, — пояснил Авакян и засмеялся. — Тишина, сейчас спектакль будет. Ох и задаст же он кому-то!

— Не кому-то, а твоему Позднякову, Алик! — насмешливо поправил его Мирошников. — Что-то опять натворил. Ты бы ему няньку прикрепил, что ли. Вгонит он в гроб бедного Песню.

Левый ус посерьезневшего Авакяна нервно дернулся. Темные его глаза сузились. Весь вид его в это мгновение говорил, какого перцу задал бы он сам провинившемуся, который опозорил его перед командиром. А заодно, будь его воля, и прапорщику, чтобы не вылезал некстати.

— Вот так и бывает, Али Гасанович, когда пытаешься сам везде успеть, — без всякого злорадства, скорее, с сожалением подвел итог представлению подполковник Савельев. — Бегали, бегали, а Позднякова просмотрели.

А майор Антоненко лишь удивился про себя, с какой быстротой меняется настроение комбата-два. И еще тому, что все выходит не так, как думалось. По мелочам, правда, но все же…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Пятилетним мальчиком бродил Николай по разоренным гитлеровцами украинским селам, держась за руку дряхлого деда Герасима, и просил милостыню «христа ради», выпевая слова высоким, тонким и печальным голоском. Родных он не помнил, дед Герасим рассказывал, что подобрал его возле дороги, на которой был разбросан взрывами бомб обоз беженцев. И с той поры они бродили вместе. Дед крутил на невесть где добытой, древней, как он сам, шарманке какие-то прыгающие и жалостливые мелодии, а мальчишка вторил им. Сердобольные люди делились последним: клали в протянутую грязную ручонку кто ломоть хлеба, горьковатого от примешанной лебеды, кто вареную картофелину, а кто и тонкий желтоватый кусочек сала.

А когда дед умер, мальчишку определили в детский дом. Никаких документов, разумеется, при нем не оказалось, и дали Николаю отчество по имени деда — Герасимович, а за голос его певучий придумали фамилию — Песня.

С той поры прошло много лет, тонкий голос давно превратился в густой бас, а худенький мальчишка стал крепким, кряжистым мужчиной, но Николай, словно оправдывая свою фамилию, выступал с сольными номерами в художественной самодеятельности. И когда учился в школе, и когда служил в береговой артиллерии, и когда поднимал казахстанскую целину, и когда вновь вернулся в армию на сверхсрочную службу. Правда, последний год его никакими силами нельзя было вытянуть на сцену. Все испортил ефрейтор Денис Шемастин, который пришел в армию с третьего курса консерватории и возглавил дивизионную самодеятельность, — он без деликатного подхода, напрямик, заявил прапорщику, что голос у него плохо поставлен, и предложил заниматься. Самолюбие Николая Герасимовича было слишком задето, чтобы он согласился на такое.

И вообще гвардии прапорщик Песня был человеком с крутым характером, не признающим ни в чем ни компромиссов, ни уступок. Попасть ему под горячую руку никто не рисковал, но и угадать, когда он бывал сердит, еще никому не удавалось. Песня, как говорили в дивизионе, заводился с пол-оборота, стоило ему заметить хоть малейшую бесхозяйственность, любую небрежность. Тут уж пощады не жди. Но и обид на него не таили, потому что Песня был отходчив. Впрочем, без дела он голоса не повышал и даже в гневе был справедлив. И только он да еще его жена, тоненькая и гибкая, как ивовая веточка, женщина, — лишь они двое знали, как мучительна для него каждая вспышка.

Однажды летом в совхозе, где они работали, загорелся участок пшеницы, и Николай первым бросился в пламя на своем тракторе, опахал этот участок, отсекая огонь от всего поля. Спас пшеницу, а на память о том дне остались золотые часы, которыми его наградили, и латки наживленной кожи. И стоило прапорщику разволноваться, как она точно огнем наливались, жгли все лицо.

Сейчас, глядя снизу вверх на худого, долговязого Позднякова, прибежавшего на его зов, Песня сдерживался из последних сил, старался говорить спокойно, хотя в груди все клокотало от негодования. Он мог простить всякий промах подчиненного, допущенный по незнанию, неопытности, ругая только себя за то, что вовремя не помог солдату. Но халатность и лень истреблял беспощадно. А Поздняков страдал, по твердому убеждению прапорщика, именно этими пороками. Сейчас он забыл замерить уровень масла в своей машине, а его-то осталось совсем на донышке.

— Намаялся? Тяжко було, га? — участливо спросил Позднякова Песня. — А тягач — он железный, все выдержит. Что с ним сдеется? Верно говорю? Лень-матушка заела, га? А стыд твой где? Совесть?!