Всего лишь пепел

 — Сегодня все будет по настоящему, — и месть, и коньяк, и огонь, — воскликнул Василий Петрович, его одолевало предчувствие чего-то последнего, прежде никогда не бывшего. Он отодвинул прочь от камина защитный экран и подбросил в объятое пламенем раскаленное чрево еще дров:

 — Гори же, гори! Пусть грешники пляшут в аду! А где же музыка? — он подошел к музыкальному центру, перебрал кассеты, задержался взглядом на «Никколо Паганини. 24 каприса для скрипки». — Быть может эта? Почему бы нет!

Волшебные звуки скрипки, рожденные между землей и небом, — а, быть может, и за пределами вселенной — тут же наполнили комнату, смешались с огнем в камине, всколыхнули сказочный янтарь коньяка. Василий Петрович, поглядывая в окно, на снегопад, согревал в ладони бокал и шептал:

 — Пусть все сегодня будет по настоящему — и месть, и коньяк, и огонь! Огонь!

* * *

Боже! будь милостив

ко мне грешнику!

(Лк. 18, 13)

Невидимая скрипка стремительно ткала затейливый узор из звуков, а огонь пел свою песнь, столь древнюю, как и сам этот мир. Голос огня для Пузынёва был ближе. Под его уверенный речитатив он рос, проводил в дедовском доме зимние вечера, вслушиваясь в таинственный рокот за раскаленной дверкой печи. Летними ночами в поле внимал его пению и наблюдал, как он вылизывает дочерна днище казанка с похлебкой. Он отдавал ему, гудящему в объятьях стальной звезды, салют. И если не кланялся в бою, то лишь потому, что избежал этого «упоенья», пребывая в мирном тылу. Но все равно, его шепот, шуршание, шум, гудение были для него понятны и даже необходимы. Под эту всемирную песнь он думал, совершал поступки и впадал в дрёму:

Неистов и упрям,

гори, огонь, гори…[14]

Умолкла скрипка, остывал опустевший бокал на столе. Пузынёв засыпал, и душа его перетекала в какой-то неведомый сосуд, наполненный новыми звуками, неосвоенными красками и никогда невиданными картинами. Он засыпал. И лишь огонь, которому стало вдруг тесно в раскаленном чреве камина, ревел и рвался наружу, силясь лизнуть своим хищным языком какой-нибудь зазевавшийся предмет. Вдруг пирамида горящих дров осела, взметнув сноп искр и вытолкнув язык пламени чуть далее прежнего, как раз до места, где лежали приготовленные для топки сухие поленья. И те, истомленные ожиданьем, тут же предали себя во власть огня…

А Пузынёв все глубже и глубже погружался в сон, не слепой, как прежде или, в лучшем случае, состоящий из неясных шорохов и теней, а насыщенный красками, словами и лицами. Он еще не понимал, что это сон, просто шел, наслаждаясь солнцем, ветром и пением птиц. Он приблизился к прекрасному зданию, пронзающему своими куполами небеса и достигающими, кажется, самого солнца. У широко распахнутых врат, в месте, осененном тенью, он увидел скорченное на каменных плитах жалкое человеческое существо, облаченное в лохмотья вместо одежды. Всхлипывая и подвывая как животное, оно все время повторяло одни и те же слова: «К старости совесть замучила, решил удариться в веру».

Слова эти Пузынёву показались знакомыми, будто он сам вложил их в уста этого человека. Не останавливаясь, он прошел внутрь здания, где было также ярко и солнечно, как и снаружи. И многолюдно. Тысячи знакомых лиц: из детства и юности, из деревни и города, из школы, армии, службы — и все такие родные, привлекающие к себе. Хотелось их всех обнять и спеть им самую лучшую песнь. А эта песнь уже звучала, и посвящалась она Тому, Кто и собрал их всех здесь:

 — Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!

Слова эти были так прекрасны и наполняли душу такой радостью, что хотелось возглашать их вечно.

 — Ты знаешь, кто эти люди? — спросили его.

Он повернулся и увидел рядом с собой двух прекрасных женщин в белоснежных одеждах. Их лица были ему знакомы и имена их он помнил: Анфиса Сергеевна и Анна Васильевна.

 — Как вы замечательно красивы, — воскликнул он, — не помню, говорил ли я это вам прежде?

 — И хорошо, что не помните! — лучезарно улыбнулась ему Анфиса Сергеевна, а Анна Васильевна повторила вопрос:

 — Так кто эти люди?

 — Мои друзья, братья, сестры, — губы Пузынёва растянулись в блаженной улыбке.

 — В той жизни, из которой мы вас на краткое время изъяли, вы называли этих людей быдло, — после этих слов на прекрасном молодом лице Анны Васильевны запечатлелась легкая грусть. — Всё хорошее в жизни вы хотели забрать себе, а всё плохое щедро готовы были оставить им.

 — Не может быть, — простонал Пузынёв, — я не мог такого говорить и желать!

 — Увы, — вздохнула Анна Васильевна.

Она невесомо подхватила Пузынёва под локоть и отвела его на несколько шагов в сторону. Перед ними оказался худощавый, небольшого роста мужчина с негустой русою бородой, высоким лбом, светлыми карими глазами и с обыкновенным на первый взгляд лицом. Но в следующее мгновение взгляду открывалась таящаяся в этом человеке исключительная духовная сила, сродни силе ветхозаветных пророков.

 — Скажите ему, Федор Михайлович, — попросила Анна Васильевна.