Все изменяет тебе

— Джон, его отец, — вот кто создал пенборовскую империю. Он изъездил всю Европу и собственную страну, пока наконец не убедился, что нигде нет плавильных печей, более мощных и более продуктивных, чем у него. Видел ты шесть высоченных труб, окрашивающих небо багрянцем по ночам, когда открываются заслонки плавильных печей? Это первенцы здешних мест. Эти заводы давали самое чистое железо в мире. Ну и крепкий же был человек этот Джон Пенбори! Не то, чтобы он стремился к конфликтам. Но он недостаточно далеко ушел от своей собственной природы, чтобы понять разницу между миром и войной. Он решил оставить по себе след, пусть глубокий и кровавый, но не утруждал свой мозг мыслями о народе, чьей кровью этот след был пропитан. Он рассматривал Мунли как нечто, рожденное в его собственной голове. Он ни в чем не сомневался, уродства его не трогали, и в этом смысле он был, вероятно, счастливым человеком. Затяжную войну с Францией он расценивал только как добрый случай, ниспосланный богом для того, чтобы он, Пенбори, мог закладывать все новые и новые плавильные печи — пока не станет владельцем самых крупных железоделательных предприятий в мире. Я никогда не знал другого такого человека, моральный мир которого кончался бы так близко от кончиков его пальцев. Когда он состарился и хватка его поослабла, я встретил его однажды воскресным утром на главной улице Мунли. Как вкопанный останавливался он на каждом шагу, удивленно разглядывая отдельных прохожих, будто до него впервые в жизни дошло, что есть еще на земле какие — то неизвестные ему человеческие существа. Джон Пенбори пытался даже ввести в обращение свою собственную валюгу, что помогло бы ему заморозить значительные денежные средства и направить жизнь Мунли по любому предначертанному им руслу. От этой попытки он отказался только после того, как правительство в [Лондоне пригрозило, что лишит его заказов на железо, если он не станет пай — мальчиком и не начнет по — прежнему приобретать звонкую монету из кассы государственного казначейства. Вот это был настоящий Цезарь!

— А сын не такой?

— Еще юношей Ричарда отправили во Францию, с тем чтобы он внимательно присмотрелся к некоторым металлургическим предприятиям Тулузы — города на юге страны. А Ричард вместо этого тратил время на писание картин, даже на поэтические забавы и, как говорят, дружил там с некоторыми последователями Руссо. Слышал о таком? Руссо учил в поисках свободы экспериментировать так же смело, как Пенбори производит свои опыты выдувания шлака из железной руды. Ричард вернулся с чувством неприязни к родному поселку и с намерением начисто отказаться от всех наследственных благ. Вернувшись, он в первую же ночь познакомил отца со своими взглядами, и старик до полусмерти избил его. Больше отец и сын никогда не разговаривали друг с другом. Однако Ричард подчинился воле старика и взял в свои руки отцовское дело. Но и по сей день он не на своем месте. Зато дочка его — вылитая копия старого Джона. Она еще молода, и в моменты слабости и раскаяния отец внушает ей, что за красотой и миром на з<емле необходимо гнаться, даже рискуя, что число людей, приветствующих тебя при встрече, посокра- тится. Но ты посмотри на ее фигуру, арфист, посмотри в ее глаза, когда она глядит на Мунли и на его жителей! В ней нет ни капли нежности. Она готова поглотить целую _ф когорту любовников и недругов, только бы насытить свою волю к власти. Ричард скоро изойдет от нытья и доведет себя до паралича или смерти. Она же выйдет замуж за Радклиффа или за кого — нибудь другого, кто так же, как и она, свободен от хныканья и мудрствований ее старика отца.

— Но ни тебе, ползавшему на четвереньках по болотам, ни Джону Саймону, готовому разбить себе голову о каменную стену, — вам так и не видать победы?

— Мы и не стремимся выиграть что — нибудь для себя.

— Так какого ж дьявола вы добиваетесь в таком случае?

— Прервать молчание, всего только!

— Еще кружку, Эйбель! Ты меня пугаешь.

— А ты? Что за игру ты затеял с ним?

— С кем это — с ним?

— Да с этой вошью, Лимюэлом!

— Ах, с ним! Чуть было не забыл о нем. Видишь ли, до некоторой степени я пытался приоткрыть крышку и поглядеть, что там пузырится, в его душонке. И я увидел. Удивительно, до чего мало меняются плоды жизненного опыта от того, будет ли сад, в котором выросли эти плоды, называться адом, раем или еще как — нибудь.

— Но ведь не только это ты имел в виду?

— Не только. А еще вот что: авось, вывернутый наизнанку и повешенный для просушки на веревку из эля и Флосс, он выболтает такие вещи, которые могут быть интересны если не мне, то по крайней мере тебе.

— Так раскрой свои уши пошире! Они идут.

Я увидел их через окно. Они скользили по крутому скалистому откосу. Флосс то и дело оглядывалась, она приводила в порядок то, в чем, по — видимому, усматривала кричащие признаки беспорядка. Лимюэл вплотную следовал за ней. У него было такое бескровно — бледное лицо, какого мне еще никогда не доводилось видеть у живого человека. Он выглядел, как спасающийся от землетрясения.