Все изменяет тебе

— Когда пожар разгорелся по — настоящему, они бросили его в обмороке на полу — пусть, мол, изжарится. Я поспешил как раз вовремя и спас его. Я, совсем еще ребенок, и сам стал беглецом. В той части Кента, где я жил, люди понемножку голодали, а понемножку пускали красного петуха — надо ж было сделать помещиков малость посговорчивее. Но пожары не напугали их. Феникс перед ними был щенком. За каждый спаленный стог они сжигали по две наших хижины. Местные отряды иоменов, добровольной помещичьей кавалерии, крепкие как на подбор молодые конники, охотились за нами из любви к искусству. Я до сих пор слышу запах оврагов, в которых мне приходилось скрываться по нескольку дней. Меня обнаружил поп, когда я, пробираясь на Запад, выкарабкался из топи в поисках чего — нибудь съестного. Он выдал меня и еще несколько человек, которые бежали вместе со мной. Поп этот заявил, что мы, без всякого сомнения, кончим в аду. Я ему ответил, что после болот и продолжительного лицезрения его физиономии даже ад покажется нам счастьем. Меня не повесили и не сослали. Для этого, сказали мне, я еще слишком молод. Зато юным бандитам приказали выпороть меня в селе вблизи Рочестера да и еще несколько лишних плетей всыпать в честь великого освобедителя Питта, присутствовавшего при порке. После этого меня отпустили с угрозами и издевками. Желаешь полюбоваться на следы? Они хоть и побледнели, но очень интересны.

— Нет, не желаю.

— В одно прекрасное воскресное утро, стоя в толпе подле мунлийской деревни, я не мог удержаться и рассказал о себе старику Бернсу, содержателю «Листьев», и он предложил мне работать в трактире. После его смерти я стал хозяином таверны. По временам здесь живется мирно и ладно, но никогда я не мог отделаться от воспоминаний о тех оврагах и о той вонючей, заплесневелой воде. И нисколько не переменились мои чувства к людям, которым любо ощущать под сапогом человечину и которые за лишнюю пару теплого белья в наши долгие зимы готовы прозаложить свои души. Если когда — нибудь Джон Саймон Адамс приступит к крупным и открытым действиям, чтобы показать, что и он ненавидит этих людей, я его поддержу. А не хочешь ли ты, арфист, почитать что- нибудь из книг, которые имеются у меня здесь?

— Нет, спасибо, Эйбель. Я человек простецкий, я хочу жить, хотя не боюсь и смерти. Но ни жизни, ни смерти не хочу портить излишними размышлениями. Лучше уйти скромненько, без шумихи.

— Желаю тебе удачи, но вряд ли тебя оставят в покое и позволят поступить по — своему.

— А я удеру от них. Известно ли тебе, где Джон Саймон?

— Мне известно многое. Джон Саймон — в Уэстли.

— А знаешь ли ты, что в погоню за ним был послан убийца?

— И это я слышал. Знаю даже, что убийца не дошел до убийства.

— Верно. Не дошел. Что ты думаешь о Джоне Саймоне, Эйбель?

— А то, что, если бы он захотел, я отдал бы ему все, что у меня есть. Но это ясно и без слов. Вот только родиться бы ему под более счастливой звездой!

— Под более счастливой звездой?

— Есть люди, рожденные для тревог, потому что душа их не может оставаться спокойной в присутствии зла или неправды. Другие отродясь не знают покоя, потому что они вечно опаздывают туда, где их ждет положенная им доля любви и удовлетворения. Горе человеку, если он отмечен и тем и другим тавром. В жизни Джона Саймона я не вижу ничего отрадного. А должен же человек получить свою меру радости, в каком бы веке он ни жил, как бы ни бедствовал.

— А что ты думаешь насчет Пенбори?

— Ричард — нынешний Пенбори — мягкотелый субъект.

— Мягкотелый? Какими же мерками вы пользуетесь в этих краях, Эйбель?