Всадники

От гнева и стыда на шее у него вздулись вены: все свое искусство, все сердце вложил он в самого великолепного во все времена и во всей степи скакуна, и вот результат: победил самый ничтожный из всех чопендозов, служащих под его началом! И через несколько дней он увидит торжество Салеха. Поздравить его приедут, облачившись в парадные одежды, все знатные люди провинции и все вожди племен. И ему, Турсуну, придется произносить в его честь хвалебную речь. А его сын, которому он обязан таким унижением, тем временем будет нежиться в Кабуле на мягком ложе.

Из кармана широких штанов Турсун вынул горсть бумажных денег и швырнул их гонцу:

– Ты хорошо справился с заданием, – сказал он. После чего повернулся к старшему саису.

– Все лошади на месте? И старший саис ответил:

– Как обычно.

И, как обычно, Турсун вошел своим медленным, тяжелым шагом в лабиринт загонов, где от солнца потрескалась земля.

* * *

Люди, сопровождавшие Турсуна, впоследствии клялись на Коране, что ничто в его поведении не предвещало тех поступков, которые он вскоре после этого совершил. Да и кто бы мог распознать – настолько умело Турсун спрятал свои чувства за обычным своим поведением – овладевшее им бешенство и позывы его мускулов, которые от этого бешенства перестали чувствовать свой возраст.

Обход продолжался как обычно, строго по порядку. Из загона в загон, от стойла к стойлу. Турсун тяжелым взором осматривал привязанных лошадей, замечаний делал мало. В его отсутствие делалось все, чтобы животные находились в наилучших условиях. Вдруг, в третьем загоне он пошел прямо к лошади, находившейся в противоположном углу. Там стоял вороной жеребец среднего роста, изумительной силы и красоты. Едва Турсун подошел к вспотевшему боку его, как тот начал фыркать, ржать и вставать на дыбы.

– Слишком ожирел. Норов показывает, – сказал Турсун. – Сколько дней его не седлали?

– Семь, – ответил главный саис.

– Почему? – спросил Турсун.

Старый конюх посмотрел на хозяина с опасливым удивлением.

– Ты же знаешь, – сказал он, – что этот конь предназначался для Уроза, твоего сына, пока ты не отдал ему Джехола. А Уроз запретил мне давать кому бы то ни было садиться на него.

– Это было до его отъезда, – сказал Турсун.

– А с тех пор… с тех пор я… я не получал никаких других указаний, – сказал старший саис, избегая взгляда Турсуна.

А тот подумал: «Он упрекает меня в том, что я долго здесь не был». Но в какой-то момент все исчезло из глаз Турсуна, словно смылось волною гнева. Потом он опять увидел жеребца. Ноздри у того были расширены, непокорный взгляд выражал вызов, презрение. Турсун сказал старшему конюху:

– Прикажи принести мое седло, и пусть его оседлают.

– Для кого?

– Ты видел когда-нибудь, чтобы на моем седле сидел кто-то, кроме меня? – спросил Турсун.

– Но… как?., этот конь… ты хочешь… он и так самый буйный из всех… а тут еще, после семи дней…

Старший саис вдруг умолк.

Лицо Турсуна и все шрамы на нем расплылись в беззвучном смехе. Вороной нервно дергал за привязь и бил копытом, поднимая столб пыли.

– Вот видишь, он понял, – сказал Турсун.

Пришлось двоим конюхам держать жеребца, пока третий его седлал. И не то чтобы конь противился или уклонялся. От нетерпения он буквально плясал на месте. Когда удила и поводья были на месте, а подпруги затянуты, Турсун очень медленно обошел вокруг жеребца и остановился перед его головой. Тут он одной рукой захватил нижнюю челюсть коня, а другой – верхнюю часть головы. В таких тисках вороной замер, а неподвижный взгляд Турсуна проник вглубь его влажных, блестящих и буйных глаз. Постепенно конь перестал дрожать. Еще трепетали лишь веки с длинными ресницами. Турсун провел по этим векам большим пальцем, словно желая их разгладить.

– Хорошо, – сказал Турсун. Он отпустил голову коня. Один из саисов придерживал стремя, готовый подсадить хозяина в седло.

– Назад, – пробурчал Турсун.

И не успел сказать, как понял значение этой команды. Обычно, как и все люди его возраста и ранга, он оказывал слугам честь, разрешая помогать ему сесть при посторонних на коня. По общему согласию это было правилом и даже долгом. Таким способом удавалось избежать каких-либо проявлений слабости, неточных движений, смешных поз, жалости и сочувствия свидетелей, исключалась возможность болезненного унижения уважаемого всадника. А своим отказом от помощи Турсун поставил себя вне правил игры. Теперь власть возраста не была защищена обычаем. Ни его старость, ни его должность, ни легендарное прошлое не имели больше никакого значения. Он сам так решил, сам этого захотел.

На какое-то мгновение Турсун почувствовал себя голым в средоточии всех устремленных на него взглядов, почувствовал себя выставленным на обозрение любопытных – со своим усталым телом, со своими поврежденными суставами.

«А если я поскользнусь, – подумал он, – или сорвусь… или плюхнусь, как мешок… В моем возрасте никто не стал бы подвергать себя такому риску».