Всадники

С большим усилием она приподняла веки. В выцветших глазах дрожали белые старушечьи слезы. Пальцы Турсуна сжимали кожаное плетение нагайки. Теперь Айгыз расплачется, чтобы вызвать в нем жалость. Белесые слезы свисали, не падая, как у слепцов.

– Расскажи мне об Урозе, сыне моем, – попросила старуха.

– А зачем я буду рассказывать? – проворчал Турсун.

Голос его испугал Айгыз. Толстые щеки ее задрожали. Она со стоном сказала:

– Прошу тебя, не сердись, о Турсун. Это твой сын, он только твой сын, я знаю, знаю.

Сперва Турсун не понял. Потом смутно припомнил, как о чем-то почти не имеющем к нему отношения, как он бил молодую красивую женщину за то, что своими поцелуями, песенками, дурацкими сказками и прочим баловством она пыталась размягчить, изнежить маленького мальчика, приходившего домой в царапинах и ушибах, измученного, но гордого своими первыми успехами в верховой езде.

Толстые губы Турсуна передернулись. Совсем сдурела… Она что, думает, что она все еще его жена и может оспаривать право на их ребенка… Уроз теперь принадлежит только своим демонам: гордыне и погоне за славой.

Айгыз смиренно продолжала:

– Я просто надеялась, что ты мне скажешь, может пришли какие новости из Кабула… Кто там победил?

– Ничего не знаю, – ответил Турсун таким тоном, что щеки и грудь испуганной Айгыз опять задрожали.

– Извини, – пробормотала она, – …извини меня. И то правда: бузкаши — не женское дело.

– Замолчи! – крикнул Турсун.

Конечно, задавая такой вопрос, она нарушила обычай: испокон веку женщина не имела права присутствовать на игрищах мужчин-степняков. Но разве в этом было дело!

Вопрос, который так робко задала Айгыз, вот уже неделю был у всех на устах в конюшнях, в чайханах, в садах Осман-бая и с каждым днем он звучал все настойчивее.

Турсуну хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать его. Ведь именно из-за этого он и удалился в свою юрту. Чтобы не выходить оттуда, чтобы не участвовать в лихорадочном ожидании, в отсчете часов, сначала остававшихся до Королевского бузкаши, а потом – бесконечных часов неизвестности, пока имя победителя не доберется от Кабула до Меймене, оттуда до Даулатабада и оттуда, наконец, до дома Осман-бая.

Чтобы отвлечься от всего этого, чтобы забыться, он и прибег к помощи россказней старика и музыки дурачка.

– Ты прощаешь мне? – прошептала Айгыз.

– Что прощать? – спросил Турсун.

Он был рад, что она остановила бег его мыслей. У него теперь было только одно желание: оказаться как можно дальше от этого запаха, от этого тела, от этого лица. Турсун встал со словами:

– Ну, мне пора…

– Есть хочешь? – спросила Айгыз.

– Очень, – сказал Турсун.

Он ответил бы что угодно, лишь бы поскорее выйти из ее лачуги.

Айгыз подняла к нему лицо, и все его складки, мешки под глазами, все ее черты пришли в движение, будто от какого-то внутреннего кипения.

«До сих пор она держалась, – подумал Турсун. – А сейчас разревется».

Он смотрел на нее сверху вниз, готовый уйти при малейшем стоне, при малейшем всхлипе или жалобе. Но как он ни вглядывался в это лицо, ему так и не удалось обнаружить признаков отчаяния или даже просто горя. Можно было подумать, что в глубине этого тела как раз наоборот происходила какая-то загадочная работа, постепенно снимавшая уродство с этого огромного, опухшего лица.

Сначала Турсун просто не поверил тому, что происходило у него на глазах. Чтобы убедиться, он склонился над Айгыз. И вздрогнул, словно присутствовал при каком-то магическом действе. Глаза Айгыз, высвободившиеся из вспухших, гноящихся век, широко раскрылись, полные покоя и нежности. Они все больше раскрывались, становились все более блестящими, но уже не из-за слез. Турсун еще сильнее склонился надо лбом Айгыз. И по мере того, как он наклонялся над умирающей старухой, он обнаруживал, что рот ее, только что выглядевший ужасно, теперь выражал легкими, дрожащими складками, идущими от уголков губ, столько признательности, дружбы, счастья, что Турсун узнал изгиб и форму почти детской улыбки, замеченной им в день свадьбы в зеркале, куда молодоженам разрешили взглянуть, чтобы они впервые увидели друг друга.

– Иди, Турсун, иди, поешь, – прошептала Айгыз. – У тебя что, все такой же хороший, прекрасный аппетит, как и раньше?

И Турсун снова солгал:

– Такой же, – произнес он.

Этот взгляд, эта улыбка, этот голос. Они становились невыносимыми. Но дело теперь уже было не в отвращении. Он подумал: «Она заботится обо мне… Она!.. Обо мне!..»

Сам не понимая почему, он сказал:

– Я никогда потом не ел такого вкусного плова, какой готовила ты.

Затем резко коснулся пальцами волос Айгыз и буркнул:

– Мир тебе!

И вышел, не дожидаясь традиционного ответа.

* * *

Турсун медленно шагал к себе в теплой, легкой ночи. Он ни о чем не думал, прислушиваясь лишь к шуму собственных шагов по каменистой дороге. Когда он увидел очертания своей юрты, освещенной переносным фонарем, Турсун понял, что она уже не может служить для него убежищем.

Нияз исчез. На скамье, обхватив голову руками, сидел перед столом только Гуарди Гуэдж.

– Все, – сказал Турсун, – последний вечер я здесь.