Время воздаяния

— Нас, — жестким, резким тоном, прозвучавшим в утренней тишине как скрежет раздавливаемого стекла, ответила она. — Или ты сам так поверил в эту иллюзию своего человеческого обличья, что забыл — как и откуда ты произошел? То, что тебя призвали к служению высшим силам, было не твоей заслугой, а просто расчетом полководца, выбирающего то средство, которое ему больше всего подходит в данное время — ты же слышал, что говорил Шнопс. Я сама не сразу это поняла — в наши прошлые встречи я даже думала… — она запнулась. — Словом, неважно — что я думала: важно то, что нужно собираться.

Сбитый с толку всем этим разговором, я и не заметил, как мы оделись, перешли в гостиную, уселись на диване; я сложил руки на коленях и откинулся на диванную спинку; Лили, посидев немного в задумчивости, встала, вздохнула и — видимо, приняв какое — то решение, — направилась к шкафу.

Я оглядел комнату. Стол, на столе — лампа под абажуром, цветочная ваза, которую я очень любил — кто же ее покупал? Неважно… Кресло. В нем любил сидеть Шнопс, когда навещал нас; сейчас на нем сгустилась тень и казалось, кто — то сидит в нем… но не Шнопс. Я тоже любил сидеть в этом кресле, когда не было Шнопса, но сейчас там сидел не я: сизые лоскуты теней окутывали любимое кресло Шнопса, также любимого мною, и было похоже — они также его полюбили: я имею в виду — кресло. С кресла сизые ветхие лоскуты раннего зимнего утра протянулись к книжным полкам, будто флажки на вантах прогулочной яхты, точно такой, какие я привык видеть у пирса, когда служил в колониях. Когда я там служил, я не знал никакого Шнопса, никакой Инквизиции — кто это такая, к слову сказать? — я знал лишь начальника тамошней полиции, господина Максуда… Максуда… не помню. Еще я знал Лили — мы дружили, а потом как — то сошлись, как это обычно бывает, когда вы замкнуты на маленьком островке соотечественников среди океана чужих и по языку и по обычаям чужестранцев… хотя чужестранцами — то были там именно мы с Лили: вот она — теперь неестественно медленно ходит по комнате, от шкафа с одеждой к дивану, где мы сидели когда — то — очень давно — когда я после безобразной попойки накануне забыл даже, кто она и где мы познакомились. А теперь я помнил: конечно, в колониях мы познакомились, где же еще — я прекрасно помнил: мы однажды любили друг друга в пене прибоя — потому что она так захотела, она говорила, что это напоминает ей что — то забытое, что — то родное: возможно, она родилась или выросла в рыбацком поселке — я не знаю — но тогда я страшно замерз и любовь у нас получилась не очень удачная тогда. Теперь Лили — моя Лили, моя дорогая, любимая, несравненная Лили — собирала какие — то вещи и просто бросала рядом со мною на диван; когда она бросала их на диван, они летели неестественно медленно, будто во сне, но, наверно, это так и было нужно: потому что Лили — несравненно умна, она знает много такого, чего не знаю я, она знает, кто такая Инквизиция и что ей нужно от нас, потому что ей ведь что — то было от нас нужно, раз уж она собралась к нам в гости…

— Хватит спать! — почти завизжала Лили мне на ухо — если только шепотом можно визжать. — Уходим прямо сейчас. Только тихо.

Одновременно я услышал, как снаружи кто — то осторожно, но настойчиво пытается отпереть замок входной двери.

Лили схватила какую — то сумку, мне сунула в руки пальто, сама натянула один рукав беличьей шубки, местами уже немного полысевшей, другой рукой потянула меня в сторону кухни. Осторожно, чуть ли не на цыпочках, мы вошли на кухню; со стороны прихожей слышался уже негромкий стук в дверь — судя по звуку, стучали чем — то металлическим. Лили потянула меня дальше — к двери черного хода: ею мы почти никогда не пользовались. Кстати оказавшимся у нее в сумке ключом отперла дверь — мы стали спускаться по узким и крутым ступенькам, конечно, грязным и замусоренным, как всегда бывает на черных лестницах: блеснула разбитая бутылка, одна ступенька была застелена грязной рваной газетой; слабый свет падал на нее, пробиваясь сквозь пыльное стекло крошечного оконца, и я увидел в газете фотографический портрет нашего министра финансов — я даже знавал его когда — то, там же, в колониях…

— Осторожно! — зашипела Лили подхватывая меня под руку. — Ты решил именно теперь переломать ноги? О чем ты все время мечтаешь?

— Прости, — ответил я, отряхивая брюки. — Туда?

Мы спустились до самого черного хода, но выходить не стали — мгновение спустя я понял почему — из двери черного подъезда, к которой нужно было повернуть, на расположенную прямо перед нами стену падала чья — то тень. Лили потянула меня в противоположную сторону — там, прямо, как оказалось, за нашей спиной, была другая дверь, сколоченная из грубых досок. За ней оказался совсем уже неосвещенный ход, как мне показалось — в подвал, однако, пройдя вниз в полной темноте несколько лестничных пролетов, я понял, что мы спустились гораздо ниже подвала. Наконец спуск прекратился, и мы ощупью двинулись вперед по самому настоящему подземному ходу.