Время новых дорог

— Не выгонят. Еще сам всех поразгонишь, кого давно пора. Я тебя, почему спрашиваю? До Усть-Нюрбы часов пять пилить. Трубу и Гребенку я проскачу. А за камни как выйдем, боюсь развезет. Вторые сутки на ногах. Да еще поддал, чтобы не простудиться. За камнями ты садись. Там дорога полегче. Часов в десять в Нюрбе будем. А до станции тебе не дойти, даже не надейся.

— Гигант! — не выдержал Веселов. — Забыл, как мы с тобой пузыри пускали?

— Не боись. Два раза за один рейс никто не нырял. Даже наш механик такого не помнит. А он такое помнит — месяц будешь слушать, не надоест.

— Будешь первым.

— Такое у нас на зимнике самая последняя сволочь перед рейсом не скажет. Так что ты тоже первый. И поимей в виду, еще раз посреди реки попадешься, мимо проеду. — Ну что, двинули? — спросил он Зарубина.

— Двинули, — поднялся Зарубин и быстро сошел вниз.

— От нас начинается самый трудный участок, — загородил Кодкину дорогу Голованов. — Вот-вот вода пойдет.

— Она еще только собирается, а мы уже. Пойду мотор разогрею.

Отстранив Голованова, Кодкин направился к двери.

— Погодь… — придержал его Старик.

Он подошел к выходу и сильным толчком открыл дверь. Сначала были слышны только свист ветра и гул тайги. Но постепенно в этом однообразном шуме стали отчетливо различимы странные посторонние звуки: невнятные голоса, вскрики, чей-то плач, всхлипы, оборвавшаяся песня, детский смех, шорохи оседающего снега, скрип старой ели, одиноко стоявшей рядом с заезжей.

— Это река, — стал объяснять Голованов стоявшим рядом с ним Кодкину и Зарубину. — Когда она просыпается, тут черт знает что творится. Голоса, шаги, крики. Однажды я даже услышал, как кто-то играет на гармошке. Выбежал — никого. Это река.

Старик, словно запрещая выходить, с силой захлопнул дверь и уверенно заявил:

— Вот-вот вода пойдет.

— Поехали? — спросил у Кодкина Зарубин.

Обойдя Старика, Кодкин открыл дверь.

— Счастливо оставаться, мужики. Не люблю, когда все на одного. Был у меня такой случай — пятнадцать суток заработал. Зато спал спокойно. Чего и вам желаю.

Он вышел. Одевавший куртку Зарубин задержался. В это время из своей комнаты вышла Наташа с заявлением. Увидев готового выйти из заезжей Зарубина, закричала: — Не пускайте его! Это же самоубийство!

Зарубин подошел к ней, забрал заявление, прочитал, что-то написал на нем, поцеловал Наташу и вышел.

— Как сказала бы теща: «Хороший был зять, где бы второго взять?» — пробормотал Веселов.

— Заткнись! — прошипела стоявшая неподалеку Наташа.

— Голованов… — окликнул только что уволенного им начальника участка Пустовойт. — Скажи им… Если доберутся, пусть высылают вертолет. Санрейс.

— Я скажу, — не одеваясь, направился к двери Веселов. — Заодно прощения попрошу у своего спасителя. Что-то я не то ляпнул. Со мной бывает…

Он выскочил наружу. На фоне едва начавшего светлеть неба с трудом разглядел стоявшую на берегу машину, две фигуры рядом. Побежал к ним.

* * *

— Покажи, что он тебе написал, — попросил Пустовойт Наташу.

Она протянула ему подписанное Зарубиным заявление.

Едва разбирая в полутьме написанное, Пустовойт прочитал вслух:

— Отказать… в связи… с производственной необходимостью… Я так и думал…

Он через силу поднялся на ноги, с трудом открыл дверь в апартаменты Голованова, вошел и закрыл дверь за собой.

— История, между прочим, знает примеры, когда удавались самые безнадежные предприятия, — задумчиво пробормотал застывший посередине заезжей Голованов.

С неожиданной для самого себя горячностью ему возразил Ефимов:

— Я не считаю их решение безрассудным!

— Я не о них, я о себе. Если они все-таки проскочат через все эти Трубы и Гребенки, то, может, окажется тогда, что и я тогда не зря торчал здесь эти ужасные два с половиной года. Заманывал кота в темную комнату, надеясь, что он когда-нибудь замяукает.

— Мне кажется, что он уже орет во все горло, — сказал Ефимов. — Лично у меня он уже давно путается под ногами.

— Спасибо за оптимизм. Вашу бы уверенность богу в уши. А вот мой предполагаемый брак с Натальей Степановной, на который она так мужественно согласилась, кажется, окончательно тогда канет в лету. Не ошибаюсь, не правда ли? — спросил он Наташу.

— Вы же не любите меня, Павел Дмитриевич, — грустно улыбнулась Наташа. — Вы меня только жалеете. А я — вас.

— Неплохой стимул для надежды. Во всяком случае, в одном ты можешь быть совершенно уверена — я никогда тебя не обижу. И никому не дам обидеть.

Прислушался.

— Кажется, завелись. Пойти проводить…

Накинув куртку, он торопливо выскочил наружу. Ефимов и Старик поспешили следом.

Изо всех сил сдерживаясь, чтобы снова не разрыдаться, Наташа, зябко кутаясь в платок, села на нары рядом с Бабушкиным. Заговорила не то с Бабушкиным, не то сама с собой.

— Давно заметила, что если кого-то провожаю, то это навсегда. Не умею провожать. Хочется завыть, как собака, вцепиться, не отпускать. А они все равно уходят. Лучше не провожать.