Время легенд

Разволновался хозяин, с кровати спрыгнул, да к печке, спички искать.

– А ну, погоди малость. Давай, Мишаня, покуда не сказал всего, покурим. Что-то придавило меня малость. Аж дыхание зашлось.

Дымок весь в дверцу приоткрытую тянется, а Мишане не усидеть. Слышится ему ржанье коней, как в детстве далёком. И где оно, то детство, и ночное, вольное и босоногое. Было да ушло.

…– Ну и дальше-то слушай, – завлекает хозяин Мишаню, за грудки тянет, потому что гость привалился к стене головой и пошли его мысли куда-то далеко-далеко.

…– Табак дело, стало быть. Видит, что не совладать ему, мальцу-то. Сам с коня да на землю. Страх ему видеть, как табун в реку попадает. Лошадок жаль детскому сердцу. И давай он пресвятой богородице молиться. Мы же раньше-то, Миша, православными были, в бога верили, а особенно ей, матушке.

Замолчал хозяин. Чего думает, неизвестно. Но и Мишаня молчит. Не раз понимал он, что и его душа нуждается в чём-то, а в чём – не знает, потому как темно там, в душе, и не знает он, где бога искать и какого цвета на небе его знамя.

Хозяин рядом, в глаза заглядывает. Неловко Мишане от такой близости в ночной избе один на один с Домашоней. А у того уже темно в глазах, пропасть там и холод. Сцепило их души, словно коряжины в глубоком омуте.

…– А дальше-то и вовсе чудное было, слышь-ка, паря. Как стал этот парнишка молиться, да всё матери, пресвятой богородице, так вдруг поднялся столбом из-под земли огромный мужик. Это после того, как малец о землю ударился. Человек здоровенный. Страх, если увидеть ночью, да хоть бы и днём… К лесу пошёл, вырвал, как ты для веника полынь тянешь из земли с корнями за макушки, так и он несколько деревьев в пучок. Ручищами с них ветьё содрал, только посыпалось, и пошагал за табуном. Те-то у края уже. Лететь им, родимым… И вот этими прутками табунок остановил, да от пропасти отодвинул. А она и неглубокая, может, да то ведь в панике. Побились бы животины зазря. Мне никого так не жаль, как лошадей. Их ведь даже на войнах не били, берегли. Вот, Миша, что люди помнют, да не забывают, – говорит Домашоня. Сам уже в окно что-то высматривает, а краем глаза на гостя косит.

– Мужик, говоришь, – спрашивает Мишаня, несколько разочарованный. – И куда же делся он, – растерявшись, что всему конец, недоумевает Мишаня, с неохотой вставая на ноги. А от них уже тень на полу. Свет серый за окошками.

– Куда, куда! За гору кудыкину пошёл. Хрен его знает, куда он делся, мужик тот. Земля это была, Миша, в обличии, и молитву нашу услышала. Она и нам его дала, облик-то, да мы дураки, не понимаем, что носим его. Привыкли, наверное. Ты меня спрашивашь… А я уж и забыл, не помню. Да, может, и неважно это. Во что верили, то и видели, потому и жили согласно. Давай-ка, Миша, из дому вон, на чистый воздух, подышим, комок у меня в горле, не продохну. Пусть изба без нас отдохнёт, да и голове тоже передых нужен. Кобыле твоей пойдём косы расплетать!

А за дверью уже утро ласковый день за собой ведёт за руку. После тумана тишина на Луковой. Комары из кустов выглядывают, а прохлады утренней боятся.

Холодная речка бодрит; и телу, и лицу хорошо от воды Самарки. А впереди дорога, и весь Мишаня в сборах, чтобы коня своего искать, забытые углы обшаривать, да народ лесной пытать. Надеется он, что найдёт своего бродягу блудного. Тайга вокруг, и все всё видят. А значит, и скажут, если спросить по-человечески.

А Домашоня уже на голые ноги сапоги старые, дырявые пялит. Видно, соскучился по рыбалке. Река его зовёт. А может, нужда да голод заставляют за рыбкой в холодную воду лезть. Некогда ему сидеть, тары-бары разводить с гостями.

– Наберёшь же воды всё равно, дыра вон на голенище, – смеётся Мишаня.

– И ладно. Ногам всё равно тепло, – пыхтит Домашоня. – Вода в сапоге греть будет. А то и сразу могу тёплой туда налить, да не холодно ещё, не осень.

– Может, тебе привести чего? – спрашивает Мишаня. Неловко ему в должниках быть, отблагодарить хочется. – Заеду скоро, по пути будет. Пчёл-то готовь, буду брать у тебя несколько семей. Сколь продашь?

– Сколь надо, столь и возьмёшь. Моих пчёл ты знаешь. За свой товар не стыжусь. А улитару свою вези, знаю, богатый ты её. Ты крючков мне привези, хоть с десяток, для удочки. Только денег у меня нет сейчас.

– Привезу и без того. Размер какой скажи, и куплю тебе крючков, – делово вершит разговор Мишаня, глядя сверху. А кобыла уже застоялась, топчет копытом, глаза свои пучит по сторонам, команды ждёт. Дорога ей в день длиною, а она того и не знает.

– Среднего, какого же. Учить что ль тебя, мужика лысого.

– Ну хоть скажи, на кого, чтобы знать, – не сдаётся Мишаня. – На ленка иль харюза?

– Да на что он тебе, номер. Гляди сам на удочку. Делов-то на рыбью ногу, а он номер спрашивает, – кричит без злобы хозяин. – Какая поймается, на ту и крючок.