Время итогов

Таким арсеналом Гусаров обладает вполне. Уже пролог, который представляет собой всего-навсего выписку из приказа Штаба партизанского движения, является, несмотря на всю сухость, тем самым единственным зачином, который только и мог заставить читателя приступить к чтению и с неослабевающим интересом читать роман. К тому же он его строит напряженно, динамично, в соответствии с содержанием. Гусаров уверенно владеет словом и всего двумя-тремя фразами создает облик героя. Какая-то реплика, голос, смех, восклицание, мелькнувшая тень и — создается ощущение массы людей. Такое умение — качество редкое.

Всему, что происходит в романе, веришь. И не только потому, что все в нем достоверно. Его правде свидетельствуют и ныне живущие люди — участники легендарного рейда. С высот сегодняшних дней они рассказывают о том, что было тридцать лет назад. Здесь и воспоминания Надежды Лазаревой о том, как выносили раненых, и воспоминания Анны Балдиной о случае с нечаянным самострелом, и рассказ Ивана Соболева, и дневники комиссара отряда. Укрепляют достоверность происходящего даты и названия мест, где происходили те или иные события. Они предваряют каждую главу. Ну а кроме того, есть и еще одно — вживание в материал, которое позволяет автору свободно рассказывать о героях, создавать их настолько живыми, что становится до слез жалко и погибшего «везучего» комбрига Григорьева, и убитого такого шалопутного и такого самоотверженного Васю Чуткина, и порадоваться умению автора, как без нажима показан комиссар Аристов в своей политической деятельности и начальник штаба Колесник. И не раз перечитать строки о сандружинницах, написанные для большего воздействия в информационном стиле.

«Себя они считали вспомогательной силой, и больше, чем мужчины, они служили не себе, а другим. Может быть, поэтому они и умирали по-особому — мужественно и спокойно, как бы стесняясь привлекать к себе внимание».

Такие строки глубоко волнуют.

Идут годы. И все больше героев становится под бессмертное знамя — никто не забыт и ничто не забыто! И в этом ряду герои романа-хроники «За чертой милосердия».

* * *

Книг выходит много. Я бы даже сказал чрезвычайно много. Настолько много, что не успеваешь не только читать все новинки, но даже следить за ними. И тем труднее среди такого литературного моря найти ту книгу, которая тебя порадует, принесет истинное наслаждение. Помогают найти такую книгу рецензии в журналах и газетах и, конечно, само имя автора. Их не так уж много, таких писателей, за творчеством которых внимательно следишь. И вот книга одного из них попадает тебе в руки, и ты уже заранее знаешь, что тебя ожидает удовольствие, что в твой дом войдет нечаянная радость.

Вот такое хорошее расположение духа овладело мною и на этот раз, когда я принес книгу Глеба Горышина «День-деньской».

Этого писателя я знаю давно. Нравится он мне своим пытливым отношением к жизни, непреходящей любовью к далеким и суровым окраинам нашей огромной страны, раздумьями над увиденным и услышанным, поисками и находками точного свежего слова.

Горышин скуп на объемы. Тем приятное мне было держать в руках его книгу, включавшую в себя четыре произведения, одно из них — повесть «Запонь». Ею открывается сборник. За ней следуют три других произведения. По жанру их бы ныне назвали «эссе», но я не хочу их определять таким чуждым для нас понятием, тем более что все три произведения написаны таким хорошим языком, что наводить даже малейшую тень несвычного русскому слову было бы бестактно. Поэтому будем называть такого рода произведения по установившейся доброй старой традиции — путевым очерком.

«Родословная» — я начал чтение книги с нее. Почему? Ну, просто хотя бы потому, что такое название меня заинтересовало более, нежели другие. Что за ним стоит? О чем хочет нам поведать писатель? Почему он обращается к своим отчич и дедич? Все это далеко не праздные вопросы, особенно когда знаешь писателя, как человека, которому свойственна философичность взгляда на современную жизнь,

Итак — «Родословная». Это ряд путевых очерков. Но не просто очерков и не просто путевых описаний. Это и впечатления, и наблюдения, и раздумья. И если раздумья, то непременно свои по мысли. Если наблюдения, то свежие, очень тонкие. И если впечатления, то такие, что я их вбираю в свое сердце, будь то грусть «Ледовой земли» или сложное и светлое и такое печальное чувство, которое навевает Карачарово, где жил и работал «дед» нашей литературы Иван Сергеевич Соколов-Микитов, или же вдруг повеет дорогим и тревожным, когда Спас-на-Нередице вопрошает тебя: «Кто ты? Откуда? Зачем?..»