Временно

Ночь прошла. Утро наступило. Маленький Жа все сидел в этой четыре на четыре квадратной, как ему казалось, комнате, потому что вид у малыша был такой, будто сидит он в квадратике с квадратной физиономией и квадратным к тому же носом, потирает руки так, будто из них хочет добыть себе искру, огонь, ну или хотя бы каплю тепла. И смотрели на него из окна деревья зеленоватые, колоссальные, русские, и были у них тени квадратные, к его носу подходящие по всем признакам, нужные. Он думал и надеялся, что они справятся и спугнут конденсат с потолка, понесут его куда-нибудь к стенке, чтобы сползал вниз, боясь теней квадратной родины, и прямиком в щелку двери сбегал бы. Нехотя лужей уплывал в канализационные реки, обходя его потрескавшиеся ботинки, стоящие в прихожей, рубашку на полу ванной с лепестками шелковых в фиолете лилий. Он сам, малыш Жа, прыгал бы в раковину, в черную точку, в центр их вселенной в надежде встретиться с богобоязненным своим создателем, но лишь в таких квадратных комнатах и не случаются подобные существенно красивые и невиданно ласковые игры в догонялки. И нос сопливит, и нет-нет, а все же каплет на голову одна, вторая, а потом и целым грибным, а может, и не грибным, а каким-то даже детским, весёлым, звонким таким дождичком, что ли. И так малышу стало хорошо от мира своего, что плакал бы все время так, и поливал цветы, и душ бы в комнату провел, но не сверху вниз, а наверх, так, чтобы таяло и в стенах скапливалась сырость всех так называемых «мест под глазками и на щечках». И шел бы бесконечный дождь, размяк бы пол и стал бы совсем как бумажный. И выросли бы цветы на стенах, в книгах, в волосах, и цвели бы цвета, чернели иногда, но несерьёзно, а так, играясь в тени. И ветерок бы дул как в лето, звенел бы велосипедный звонок в окошке приоткрытом, звал на волю бы того, который в четырех из четырех сидит и жаждет знания любви вселенной и простоты тягучей, как ириса на зубах, и сладостной такой ее.

Когда идёт дождь, все болезни мира усиливаются троекратно. Душистые, привлекательные японки целуются лоб в лоб, смотрят в окошко, но видят не дождь, но совершенное свое отражение. Милые щёчки некогда любимой незнакомки, удивлённые глаза полицейского, обнаружившего ваш живой труп под мостом Рибона, мамины блинчики на первый беспохмельный завтрак, вкус губной помады с авокадо нелюбимой, кровь на бороде… А вот это уже – не воспоминание. И тучные, с рыбьими хвостами японки распахивают насовсем занавески, просачиваются сквозь узкую щель между окон и уплывают по небу к облакам по имени Ри и Брр молиться, чтобы кончилась их сладкая песня со счастливым слезным концом. Облако Ри умывает руки, облако Брр злится и гремит себе, бросается ругательствами в сторону высших облаков, и дождь лишь усиливается. Рыбы не тонут, люди умирают от болезней без названий. Льет дождь, – и куда он только так льет, затопит ведь всю комнату?

май, 23.

20:40

– Я подумал о том, что далеко ты, далеко, когда я тут, а ты там, не важно, где это самое «там», но там – это точно не тут. И письма к тебе не знаю, доходят ли. Хотя я их и не отсылаю тебе, зачем? Ты и так придешь, совсем скоро придешь, улыбнешься мне, и мы будем чистить картошку, варить ее, заливать молоком, мешать, накрывать крышкой, ждать, целоваться, потому что я тебя не любил, а теперь люблю. Но не скажу этого, потому что боюсь, что кто-нибудь услышит, кто-нибудь все испортит и вдруг это буду не я. Так вот, пока я люблю тебя, напишу тебе письмо. Ты придешь, откроешь его и, пока картошка варится, будешь читать. А потом отложишь, дочитав, в сторону и поцелуешь меня за что-то. И я буду гадать: за что же именно? И будет мне так страшно, как перед смертью или экзаменом в школе, примерно так, да, точно так. Вот так.