Временно

Асса плакала, Жа ее гладил по волосам, Жа любил ее. Руки приятно жарили язычки оранжевого, живого, трескающегося. Горели старые тетради с двойками, школьные, да, школьные, ее, Ассы, ну и береза, дуб, другие живые. Съедало пламя и всю невесомость, добела ее оттирало, да и стерло совсем. Малыш Жа любил Ассу, а она любила эту дачу, лодку без дна, птицу-лису-Савлика в незримой тишине леса позади их, этот костер, эту паутину в воздухе, эту приятную вечернюю теплоту, эти ее простые воспоминания и звуки, что издавали ее внутренние свободы. Все-все-все любила она, но не его, не малыша.

июнь, 1.

19:55

Солнце было еще высоко, темнело уже совсем под ночь, а до ночи еще было:

– две бутылки хереса;

– четыре поцелуя, два из которых в те самые коленки Ассы, один в ее жгучий, колючий висок, а последний в краешек левой губки;

– перец болгарский русский, тушенный в закрытом огне с картошкой и помидорами;

– пять сигарет в перерывах между поцелуями, приготовлениями и подведением итогов;

– одно объятие;

– громкое тиканье часов, хотя часов никаких и не было, и у Ассы на руках не висели, потерялись, и домой они не заходили, и станция была далеко, почта не работала еще, а магазин уже закрылся, библиотека местная давным-давно заколочена поэтами изнутри и привалена поленьями снаружи неизвестно кем, соседей рядом тоже не наблюдалось, они вроде дачу свою продали, если успели, так как слышала Асса, что соседи ее по даче утонули на каком-то японском корабле в белом море, и теперь в доме никто не жил ни летом, ни весной, и даже совсем не приезжали на выходные дети, чтобы покататься на велосипеде и насобирать грибов в лесу, потому что детей не было, они тоже плавали в белом море, они стали белыми, такими же, как эта паутина, тот туман над головой, улыбка Ассы во все 32 зуба, угольки их ужина и двоек девочки с косичками, подвязанными голубыми бантиками. И стало вдруг так в мире белесо, что все белые цвета до этого не сравнятся с этим белым и звучным «тик-так, тик-так», даже с маленьким сарафанчиком, который на 1-е сентября надевал на Ассу ее папа, добрый и красивый похожийнаеврея мужчина, полузабытый и приходящий во снах, чтобы убаюкать и огородить дочку от человека, который разжигает костры у его дома, который говорит, что не любит его дочку, который вечно голоден и холоден, а еще ему слышится и видится всякое такое, – дочка, ну сама подумай, эму же совсем худо, еще тебе передастся-таки, ей-богу, не надо тебе, не надо;

– еще что-то было между тем и этим.

Костер пылал, но догорел закат. Асса прильнула, бесчувственная, бесцветная, уснула головой на своих же коленках. Малыш Жа ее укрыл своей старой джинсовкой, вплел одуванчик в копну ее червивых волос и оставил ее так. А сам принялся обтирать все тело свое ледяной из колодца водой, чтобы зазвенело в ушах и чтобы больше не слышать это дивное «тик-так, тик-так, так-так…».

– безвременно, когда-то, где-то, почему-

Любил запахи дома в деревне. Особенно после дождей проливных, иногда дождь идёт неделями без остановок, меняет формы, цели, звук, льет просто так, дает ожить, уснуть. Когда дверь дома нараспашку и коврик у порога уже насквозь пропитан влагой, что трудно понять, какого цвета он был до дождя, появляются запахи обойного клея, древней опилки в досках над головой и суховато-дубовой коры в том самом месте, где начинается прихожая. Она широкая и полупустая. Здесь вешалка для одежды, два стула, стол для гостей и не гостей, большой раскладной стол. За ним сидит малыш Жа, читает книжки, складывает из спичек домики, из пенопласта вырезает целые фрегаты, чтобы пустить их по бескрайним рекам луж и лужиц, направить команду матросов покорять уставшую от одиночества пустую землю. Напротив него за столом спит дедушка, он сильно пахнет, наверное, валерьянкой. Дождь сочится сквозь крышу, капает на стол, на щеки крошечного Жа, который прямо и теперь совсем не хочет плакать. Всё за дверями из прихожей кажется совсем не таким, как говорят об этом в Городе, дома с годами врастают в землю, старики врастают в землю, пахнет Смертью Виссарионовной и липким вареньем. Цветы на подоконнике – всегда герани, и, если их полить или листочек тронуть, они запахнут неприятно.

Прохладой бьёт сквозняк, окна вырываются наружу к пролетающим мимо каплям. Разводы на стёклах кажутся маленькому Жа его же картинами, нарисованными в прошлый жар пальцами по стеклу. Уснули комары и мухи, спрятались собаки в будке, коты у ног малыша Жа. Никто не произнесёт ни звука, лишь дедушка храпит и шелестит бумажный в клетку лист. В нем Жа напишет громкое: «Я ничего не жду».

Немного дальше, после игр, малыш идет перекусить. Пока живой, что бы ни сделал, все кушать да захочешь. Гремит холодильник – еще один волшебный звук. Когда открываешь дверцу, загорается лампочка, – пахнет молоком и домашним сыром. Маленький Жа делает себе молочные усы и смотрится в зеркальце у стены. «Кем будет этот человек сегодня?» – спрашивает у него зеркало.