Временно

Думать стоит, думать. Малыш Жа стал думать все о лете, все, что помнить мог и смог бы вспоминать. Но не пришлось к случаю, поэтому он в руки Ассу взял, как куколку, и те пошли туда, где дорога ускользает прочь из города. Асса сказала:

– Я возьму отгул, и мы поедем сию же минуту.

Она так сказала, когда Жа пришел к ней, чтобы забрать ее в лету. Его работа закончилась на днях. Оказывается, он умыл и почистил всех постояльцев их славного Места М., куда он приходил работать, а постояльцы приходили, чтобы эту работу ему предоставлять. Более лишь не для чего, а так, просто. Сегодня они закончились. Не так, как, скажем, заканчивается дождь, деньги, молодость, любовь. Не так, а насовсем, бескрайне, безвозвратно. Малыш Жа это понял, когда ему на ресепшене милая студенточка, а по совместительству секретарша, так и поведала, мол, все, последний клиент, я собираю вещи, а вас рассчитают тут же, на месте. Вот ваши деньги или на что это похоже.

– До свидания!

– И вам!

И так он стал вновь безработным. Но, выполнивши все свои поручения более-менее хорошо, малыш решил, что заслуживает отпуска. А проходя мимо цветочного магазинчика, стал сильно кашлять, совсем даже и дышать перестал на секунду-другую. Тогда он подумал, что можно и поспешить.

И вот Малыш Жа, и искусственная Асса, и тикающие часики на руке идут себе и идут по обочине, машут проезжающим машинам и улыбаются в пыль дорожную, густую, как туман. Глаза они закрыли и будто бы растворились в звуке жужжания комаров и треска живого, из травы доносящегося.

Его сонный год, один из всех лет, когда малышу снилось все на свете, каждый день и ночь, в свою очередь, называющие его одногодичным живым среди многолетних мертвых, Жа в нём увидел, как живет.

– Мы едем в Тартартак.

– …

– Смотри, а солнце выше, выше все, я помню, я смотрел, сквозь черные очки смотрел, напяливает их на те, что были не для пейзажей, а для чтения. К тому я и читал, что будет сухо и жара подымется на тыщу верст, чтобы упасть огромной глыбой, разбиться бабочками, опасть там, вдоль пруда, бани соседской, трактора ржавого и самоходного, лодки без дна, но с парусами, камышей пушистых вдоль, моркови, бурака и чеснока среди рядов и домика двухместного, высокого, как горка песка у ребенка в мечте…

– Мы приехали.

Солнце разбилось напополам. В подвальной комнате, среди слоев усатой паутины, Жа нашел ключ, но ключ зачем у дома без дверей? Одни лишь занавески на уголках, чтоб мухи не летали, а комары не ели. Там, в подвальчике, ещё стоит велосипед какой-то новомодный, с тормозами в ручке, малыш его не трогал поэтому. И второй велосипед в углу, зелено-красный, «Аист», точно «Аист», с ржавой цепью, но с багажником и даже катафотами. Счастье найдено. Потом, шагая вдоль банок с закатанным перцем, луком и морковью, они шли к другому ассорти из сухих полевых цветов и ирисок с деревьев. Лежат мертвые, выдающиеся, так и не хочется их тревожить. Дровишки почти уже закончились с зимы, но есть палки и соседские доски от забора, они пойдут в ночной костер, который прогонит всю нечисть и разгонит аппетит на любовь вечную. А пока в дом.

А дом-то кто построил? Отец. А чей отец? Ну, точно чей-то, раз он отец. Его Жа не видал, говорят, похож он на еврея и умный. А чем похож? Красотою, мужеством и тем, что первым убежал на юг. А для кого построил? Для себя. Зачем тогда сбегал? Любил тут слишком жить, к тому и убегал. А дочь его тут раньше бывала? Была, давно была, в далёком детстве, когда ещё не вырыл дядька пруд, не воздвиг баню и не перекормил местных цыган мороженым до того, что они все да и издохли. А теперь вернулась? А теперь вернулась, да, но не одна, судьбобоязненная, не верила, что тут совсем уж никого и нет. Пришла с малышом Жа в поддержку, пришла, чтобы увидеть, учуять, услышать, унюхать, уловить – счастье, что же еще. Это же лето, это легко так.

17:20

– Мой папа в этом лесу однажды видел Птицу самую необыкновенную на свете. Она шагала вдоль речки, она была без крыльев и совсем как человек ругалась матом и грызла ногти. А потом увидала папу, заерзала и занервничала, да и стала клевать мертвую рыбешку на берегу, в песке отдыхающую от жары и сладких мыслей об огне, в который попадет она через несколько минут. В огонь костра, в жар тонкой кожицы алюминиевой кастрюльки. Папа Птицу прогнал, но она не улетела, а убежала. Назад в лес. Да и не птица это была. Лиса, может, какая. Или Дядя Савлик, что жил по соседству на даче у других людей, и ел, и пил, и был сам по себе, но с их только помощью. А может, я все перепутала?

– Может. Давай костер распалим? Можем еще радио провести к этой лодке. Она на плаву?

– Она же без дна. Я тут маленькой русалкой лежала. Смотрела в глаза сомам и тунцу, а они мне что-то пытались сказать. Как бы мне хотелось однажды их услышать, понять, а может, и уплыть с ними в ту темноту, туда, где нет теней.