Временно

Малыш закрывает уши. Горит-горит и не тухнет ни его нутро, ни огни в глазницах, ни иконки и личики в кроватках по соседству, ни то, что бьется внутри. Чему? Ничему не научился он за сегодня, и вряд ли ценным будет его путь из одного угла комнаты в другой, в надежде по тому пути споткнуться враз и расшибить голову в котле гениальности. Но что, если можно, возможно самопознание в тишине? Тогда каждый шаг его навстречу стене напротив, что если в нем и есть его путь – в одном шаге, в каждом из тысячи попыток достигнуть чего-то, не проходя пути как такового? Замедлиться и как можно дольше совершать его. Теперь предстоит мальчику почуять замедление собственного хода, времени вспять себе самому готов он предаться. Магия, черное серебро, холодный лед. На столе стоит банка, наполовину наполненная водой, с другой стороны банки мерцают огоньки работающей самозванской машины и просвечивают милому Жа дно его пустого аквариума. В нем он крышкой заперт сверху, в прозрачной и чистой воде, в пустоте, в абсолютном начале, если он не зарождает жизни, поэзии, существа, он начинает цвести, опадать, отслаиваться, мутнеть, тухнуть, покрываться плесенью, умирать. Язык Жа черств и истёсан бумагами плохих книг, слух исцарапан изнутри ушей всеневозможной руганью, поганством и злыми шутками уныния, глаза узрели мало скорби и радости, – они съедены тоской. Малыш плавает в банке, прозрачный и тихий, и, пока не высосет всю воду, не впитает весь мир, что вокруг него волнами пляшет, он не станет его превосходством, не станет богом этого мира внутри прозрачной банки, не станет – мальчик Жа вдруг взял – и стал! Вот он! Поклоняйтесь ему. Ах, тут никого, все живое лишь в нем и не рождено еще на свет.

Сам себе попытался описать идеальное. В понимании малыша Жа идеалу далеко до эталонного, даже красотой трудно его обозначить. Но он создал себя, самого себя из ничего и приравнял все дни, потраченные на свое взросление в идеальности, его великое рождество, к бесконечному нулю. Ноль – вот к чему он стремится. К пустоте. К становлению очередным предметом в комнате, где зарождалась жизнь. Здесь родился он, и был он сам себе матерью и отцом, и есть и будет ими. Творец и само творение – едины. А значит, каждый и все – правы в любом порядке и случае, если он знает, что он – создатель и создание в нуле. Жа закрывает уши и слушает, именно так, слушает божественное откровение, выступающее слезами из его глаз, слюнками на губах, чесоткой в лопатке, словами во всем теле бушующими. Он закрывает уши и слушает – с обратной стороны слуха кто-то трижды стучит в его двери: тук-тук-тук.

– Кто там?

– А вы как думаете?

– Чертова институтка! – Жа повис в воздухе, как неуместный вопрос. Обманчивость его мысли, кажущейся теперь глупой, как сон в летний рассвет, покорила его сердечко простотой. Стерва тикала в висок, и было похоже, что должно рвануть.

– Вы пришли в себя? – протянула вечная.

– Я вернулся в себя, да.

– Вы слишком громко размышляете, даже цветы прислушиваются. Слушают и вянут. – Время Станиславовна облизывала пальцы в халве. Ее зубы, заметил малыш, были идеально бесцветными. Это вызывало рвоту и чувство уважения.

– Цветы только от вашего присутствия и вянут, Время Станиславовна. Кстати, кого вы подшерстили мне телефонные линии провести в комнату? Это за какую плату будет?

– Никаких денег, чем вам платить придется, так это вниманием. Слушайте, что вам скажут в эту трубку. И увидите, что в избранное попадется вам, что знать нужно, а что – чушь подлая и лишь фантазии вашей больной плоды.

– Как вы, видимо?

– Не совсем. Я вас ценю и люблю, вы мой избранник. Вы меня боитесь больше тетушки Иосифовны. Ах, мечта!

– Я убью вас, непременно убью, зеленая старуха, и вы превратитесь в куколку вашей тетушки. – Жа отодвинулся от ее эфирного зловония, цветы в разбитом горшке зажмурились и спрятались в самих себя.

– Какой вы злой бываете, маленький Жа. Не нужно так. Вот взгляните в окно. Может, пора выйти на улицу и подышать кислородом? Так и тишина негромкой станет, и голод забудется.

– Я посмотрюсь в окно. Но вас я видеть в нем не буду. Вы уйдите в кухню. Скоро придет Асса и накормит меня жареной селедкой. А вы идите на кухню и погладьте мой цветок алоэ. Я приду и посмотрю, сколько в вас жизни быть может.

Рана на всю правую руку сочилась и гудела сладким тростниковым писком, как от фонарей по дороге в больницу, по аллее грез и рыданий. Малыш Жа посмотрел в окно и увидел в нем израненного себя, пожалел вдвойне, а затем принялся видеть наружности.

Сытая дама выстроилась в тропинку, по ней побежала черная вода из батареи.

«Куда же ты, водичка?» – свистнул Сверчок, сосед, удивленно смотря ей вслед. Обвитый телефонным проводом, он наблюдал, как мутная слизь с запахом сгнивших опалых листьев ползла в дырочку на потолке по стенам его квартиры, перекрестился, только вывихнув пальцы, и неутешительно заулыбался вечной весне в трупе, заметивших на секунду беспричинную пустоту голубых глаз.

ноябрь, 5.

15:01