Враждебный портной

С иконы пронзенный стрелами святой Себастьян смотрел на президента, как бы призывая его к решительным действиям в защиту народа. Президент в свою очередь как бы грустно отвечал, что он хоть сейчас, да не все так просто в усложнившемся со времени Римской империи мире. Очень все непросто в мире скользящих по счетам, но готовых в любой момент раствориться в воздухе миллиардов, газопроводов, нефтяных промыслов, террористов, цветных и прочих революций, майданов, высокоточного оружия и беспилотных самолетов, готовых доставить убийственный заряд прямо в форточку к любому возомнившему о себе, вздумавшему играть не по правилам правителю.

Каргин подумал, что невостребованный яйцеклеточный сирота не только прекрасный разведчик, но и отменный драматический артист. Он чуть не спросил у Р.Т., почему тот до сих пор не сыграл Гамлета?

— Все сходят с ума по-разному, — осторожно заметил Каргин.

— Сумасшествие — это когда уровень непознаваемости мира поднимается, как вода в реке, и поглощает сознание, как набережную, — продолжил Р.Т. — Сознание исчезает в воде, становится ее частицей. Это и есть, — стрельнул глазами в сторону Каргина, — высшая и последняя стадия понимания мира.

Еще и телепат, вздохнул Каргин. Все правильно. Его не востребовали певица и неизвестный донор спермы, но востребовал этот самый непознаваемый мир. Он не сирота, он... почти что бог.

— Как ты заставишь ведущую и этого... у кого она берет интервью, бросаться друг на друга? — спросил Каргин. — Или это будет порно с артистами?

— Обижаешь. — Кожаное забрало разъехалось в довольной улыбке, как раскрывшийся саквояж. Мысль Каргина, что он почти что бог, определенно понравилась Роману Трусы. — Я покажу, как это делается, — продолжил он. — Встречаемся через пятнадцать минут внизу.

— А... словами нельзя? — покосился на него Каргин. — Или... мыслями? Ты же читаешь мои мысли?

— Только те, — не стал отпираться Р.Т., — какие приходят мне в голову, когда я воображаю, что ты — это я.

— И... часто получается? — Каргин подумал, что цветущая гниль непобедима. Ему, к примеру, ни при каких обстоятельствах не хотелось воображать себя Романом Трусы. Сама мысль об этом казалась позорной и отвратительной. Неужели, содрогнулся Каргин, чтобы одолеть цветущую гниль, я (и, вероятно, любой другой нормальный человек) должен вообразить себя Романом Трусы, то есть сделаться частицей цветущей гнили? Но есть ли оттуда обратный путь?

— Честно? — спросил Р.Т.

— Честно, — сказал Каргин. — Я же не читаю твои мысли.

— А мог бы, — внимательно посмотрел на него Р.Т.

— Наверное, — пожал плечами Каргин. — Но...

— Противно?

Каргин промолчал.

— Откровенность за откровенность, — вздохнул Р.Т. — Получается, только когда мне интересно. Но это, извини, происходит редко. Ты не та тайна, которую я готов разгадывать бессонными ночами. Значит, внизу через пятнадцать минут?

— Зачем внизу? Мы куда-то поедем?

— Недалеко. Не бойся. Не на стриптиз. — Роман Трусы вышел из кабинета, захлопнув за собой дверь чуть сильнее, чем требовалось.

Неужели обиделся? — испытал к нему что-то похожее на симпатию Каргин.

3

Он не сразу узнал в вышедшем через пятнадцать минут из здания «Главодежды» человеке Романа Трусы. Если в одежде существовал стиль «глав», то Р.Т. победительно продемонстрировал его изумленному, слоняющемуся по Бережковской набережной быдлу. Он вышел (вынырнул?) из стеклянных дверей, как из водяных кулис, в белоснежном, растворившем в себе все недостатки фигуры костюме, играя золотой тростью, как волшебной палочкой. На нем были лаковые (из кожи анаконды, не иначе) желтые туфли со стразами. Золотые часы на запястье, золотые запонки в манжетах, золотая бабочка под твердым воротником накрахмаленной манишки.