Враждебный портной

Упав, взгляд как будто растворился в пиджаке, преобразившемся в матерчатую (жаккардовую) географическую карту, бугристо-­выпуклый ландшафт с лесами, болотами, полями, холмами, серыми шоссейными и желто-коричневыми грунтовыми дорогами, недостроенными коттеджными поселками и заброшенными деревнями. Даже золотистые купола церкви увиделись Каргину на пиджачном кармане, где был пришпилен фирменный значок магазина. Серые пуговицы растеклись внутри ландшафта озерами. На их поверхности можно было разглядеть гнущуюся на ветру осоку, лодки рыбаков с торчащими удочками и тревожно крякающих уток.

Чем внимательнее вглядывался Каргин в тоскливый осенний среднерусский ландшафт, тем сильнее вшивался в него всем своим существом. Сердце прерывисто стучало, как в дверь, ища слепыми отростками, как щупальцами, точку перелива, соединения с тем, что он видел. Это была точка сверки, врезки, врубки или насильственной вломки, а может, вбойки. Каргину вдруг открылось, что любовь к Родине — это радость через силу, то есть безрадостная сила и — одновременно — бессильная радость. Ему мучительно захотелось соединить силу с радостью, оросить точку перелива–сверки–врезки–врубки–вломки–вбойки за неимением «Очистителя мыслей» сбивающим с ног (и с мыслей) самогоном двойной перегонки на калгане.

И самогон не просто оросил и очистил, но зачистил его мысли, умножил сущность на необходимость.

Безрадостная сила — каменная сталинградская Родина-мать — известила его о себе повесткой, вот только странно было, что маршрут к военкомату Каргин, пенсионного возраста призывник, должен был считывать с высыхающего полувоенного пиджака цвета хаки.

Он нетвердо (на пьяных ногах, как написал бы Нагансон) подошел к подоконнику, где жил странной географической жизнью пиджак, надел его и увидел в самом углу рукава ту самую, куда стремилось сердце, точку. Она пульсировала на зеленой карте, как больное место в рекламных роликах, перед тем как его чудодейственно успокоит спасительное лекарство.

Сердце мгновенно, словно хватанув этого самого лекарства, успокоилось.

Взгляд Каргина встретился со взглядом президента на висящей на стене фотографии. А ты думал! — фамильярно ухмыльнулся он главе государства.

Р.Т. между тем в очередной раз наполнил рюмки. Некоторое время они не могли разобраться, где чья. Секретарша заметила, что, когда люди хорошо сидят, неизбежно наступает момент, когда уже не столь важно, кому из чьей рюмки пить, такая возникает между людьми доверительная общность. А еще она сообщила, что на дне аквариума будет лежать амфора класса метафора, так ей объяснил занимающийся оформлением аквариума стилист.

— Да-да, — кивнул Каргин, — там ей самое место. — В калгановом бреду метафора увиделась ему в образе длиннобедрой, вытянутой, как амфора, морской женщины, плывущей неизвестно куда, но прочь от него.

Каргин вдруг понял, что опаздывает в военкомат, в точку перелива–сверки–врезки–врубки–вломки–вбойки, точнее — точку (сам русский язык подсказывал!) любви к Родине, явственно обозначившуюся на пиджачной карте. Он знал, как туда добраться, но немного недоумевал относительно возможного опоздания. Разве любовь к Родине — поезд, на который можно опоздать?

— Как халат? — поинтересовался Каргин у Р.Т.

— Словно заново родился, — повернул к нему пылающее забрало неожиданный (и нежданный) брат.

— Ты лучше татарина, — похлопал Р.Т. по плечу Каргин.

— А ты не хочешь принимать новую реальность, — огорченно ответил Р.Т. — Не хочешь смириться с тем, что она существует независимо от твоего желания. Ты всю жизнь знал, что этот... как его... Сумкин — не твой отец. Голос крови заглушить невозможно. Прислушайся к себе, и ты услышишь...

— Холодно, — сказал Каргин. — Дай мне халат. Я тоже хочу согреться.

— Мы поедем к нему! — возвестил, снимая халат, Р.Т. — Пусть увидит нас вместе! Неужели ты до сих пор не понял? Мы — две стороны одной медали. И эта медаль — Россия! Мы заставим ее звенеть и подпрыгивать!