Врата в рай

Верный глаз: правильно выбранный фактический материал и все фигуры в движении. Светотени наложены, словно кистью художника. Прекрасная печать! Похоже, он собственноручно печатал черно-белые фото. А на цветных грязь и кровь выглядели осязаемо, как текстура современной скульптуры на тему войны. Я принялась читать сделанные им комментарии. Черт, это было нечто большее, чем подписи к рисункам! Сдержанные, лаконичные, как бы независимые истории, в каждой из которых личное подчинено голым фактам и свидетельствам очевидцев.

Отложив книгу, я выпила еще кофе. Итак, Эллиот — хороший фотограф и Эллиот может писать.

Но за кого он себя принимает? Зачем приехал сюда? Да еще на целых два года? Что заставляет его делать с собой такое?

И почему я шарю в его вещах и что я делаю с собой?

Я отхлебнула еще кофе и прошлась по комнате.

Теперь приятное возбуждение сменилось беспокойством — я просто не находила себе места. Я напомнила себе, что в любой момент могу послать за ним, но это было бы неправильно. Неправильно для него, неправильно для меня. Но я уже больше была не в силах терпеть.

Подойдя к прикроватной тумбочке, я сняла трубку телефона.

— Будьте добры Скотта, если он не занят. Я подожду, — сказала я.

Двенадцать сорок пять. Скотт как раз пьет свой первый стакан виски после ланча.

— Лиза! А я как раз собирался тебе звонить.

— Зачем?

Поблагодарить тебя за этот маленький подарок, который получил сегодня утром. Я в полном восторге. Я и надеяться не смел так быстро его заполучить. Что на тебя нашло? Почему отправила его? Попробуй только сказать, что он тебя разочаровал! С тобой все в порядке?

— Скотт, слишком много вопросов одновременно. А теперь разреши мне задать тебе один вопрос. Как он там справляется?

— Ну, я выставил его как модель в классе для инструкторов. Сама знаешь: занятия по интерпретации ответов раба, чтобы найти его слабые стороны. Он просто обезумел. Я было подумал, что ему крышу снесет, когда класс начал задавать ему вопросы. Но он выдержал. Если оценивать по десятибалльной шкале, я дал бы ему пятнадцать. Почему ты так рано мне его уступила?

— Ты научил его чему-нибудь новенькому?

— Хмм… Помог ему понять, что он может выдержать практически все. Сама знаешь, когда тебя осматривают и экзаменуют инструкторы, при этом обсуждая вслух, словно ты какой-то опытный экземпляр… Конечно, он оказался просто восхитительно не готов к этому.

— А ты что-нибудь узнал о нем? Что-нибудь особенное?

— Да. Он не живет в мире фантазий. Он смотрит на все широко открытыми глазами.

На секунду я даже онемела от неожиданности.

— Ты понимаешь, о чем я говорю, — продолжил Скотт. — Он слишком хорошо знает жизнь, чтобы считать, что «заслуживает» все это, или что он «прирожденный раб», или что он затерялся в более высокоморальном, более благородном мире, чем наш реальный. Я имею в виду те романтические бредни, которыми пичкают себя молодые рабы. Он отдает себе отчет, где находится и что с собой делает. Он почти так же открыт, как и любой другой раб, с кем я когда-либо работал. Однако он из тех, кого, кажется, легко сломать, а на самом деле сломать невозможно. Почему ты мне его отдала? И почему не хочешь мне довериться?

— Ладно, все в порядке. Все в полном порядке. Все просто замечательно! — воскликнула я.

Положив трубку, я снова уставилась на разворошенные чемоданы. На лежащий на кровати альбом «Бейрут. Двадцать четыре часа». «Он не живет в мире фантазий. Он смотрит на все широко открытыми глазами». Вот ты и сказала это,

Я вернулась к чемоданам и подняла грязный, потрепанный двухтомник Бартона «Паломничество в Медину и Мекку», которого я читала сто лет назад, еще в Беркли. Бартон — известный путешественник, переодевшийся арабом, чтобы проникнуть в запретный город Мекку. Бартон — пионер в области сексуальных исследований. Человек, одержимый изучением сексуальных практик людей, в корне отличающихся от английских буржуа, из среды которых он вышел. Но чем так заинтересовала Эллиота книга Бартона? Я не собиралась просматривать пометки на полях. Это все равно что заглядывать в чужой дневник.

И тем не менее я обратила внимание на то, что он тщательно проработал оба тома. Целые абзацы были подчеркнуты или окружены черным и красным, форзацы испещрены замечаниями. Я аккуратно положила двухтомник обратно и снова взялась за «Бейрут. Двадцать четыре часа».

Я должна была послать за ним. И не могла. Приходилось обуздывать свое желание.

Я еще раз прошлась по комнате, пытаясь отыскать в душе другие чувства, кроме желания и уколов ревности, вызванных рассказом Скотта. Я старалась думать о чем-то приятном, стряхнуть с себя это наваждение.

И снова: ну почему, почему человек, способный написать такую вещь, как «Бейрут. Двадцать четыре часа», завербовался рабом в Клуб? Может, ему хотелось бежать от ужасов, увиденных им в Бейруте?