Вперед в прошлое!

— Завтра же снимаем побои, и я пишу заявление. Если откажешься снимать побои, я все равно возьму выписку у врача и напишу заявление как твой законный опекун.

— Так и сделай. Закрой их обоих и желательно отправь на малолетку. Пусть вкусят зоновской романтики.

Отец помолчал немного, комкая край простыни, вскинул голову.

— Матери не говори про Лялиных.

Хорошо хоть н стал отрицать, что у него любовница.

— Она знает, — не стал лгать я. — Но молчит, страдает и терпит. Все знают. Хреновый ты конспиролог.

Пусть привыкает к правде. Вон, покраснел, как помидор, аж раздуло его от ярости, а сделать ничего не может: он же хороший, а хорошие люди не бьют детей. При свидетелях. Я не удержался, потому что было жутко обидно за Наташку в обносках, и добил его:

— Интересно, чем Ликуша, чужая кровь, лучше твоей родной дочери, которая ходит в обносках и которую ты лупишь, как животное?

Ну вот, совсем как свекла стал. Психанул, сорвался с места. Ну и проваливай!

Медсестра, которая подслушивала в сторонке, показала мне «класс». Я отвернулся к стене и закрыл глаза. Мне совершенно не хотелось видеть родителей. А вот брата и сестру — вполне. Но больше всего моя душа желала, чтобы меня навестил Илюха.

Проснувшись рано утром, я почувствовал себя хорошо, «вспомнил» свои имя и адрес, сказал их дежурному врачу, сходил в туалет, и ни разу не затошнило. Поскольку в палату меня не переводили, я решил, что пора готовиться к выписке. Подождал, пока придет другая смена и они проведут пятиминутку, а во время обхода отловил женщину-врача и спросил:

— Я чувствую себя хорошо. Скажите, пожалуйста, а домой меня когда отпустят?

Она посмотрела на меня, как на говорящего кота.

— Тебя должны забрать родители.

— А если я с ними поссорился, и они не придут?

Отвечать она не стала. Посчитала, что, когда меня выпишут — не мое щенячье дело.

Что отец ко мне не придет, то понятно, но мама… Она же мать, у нее, по идее, за свое чадо должна болеть душа. Но если он ей велит сидеть дома, она послушается. Надо ж сопляку указать его место.

Ближе к обеду начался ад, и мне казалось, что моя многострадальная голова лопнет, как переспевший арбуз: дети устали сидеть по палатам и начали резвиться. Медсестру, которая меня вчера защищала, сменила истеричная тетенька с глазами навыкат и одуванчиком на голове. Она смешно верещала, и дети шли на все, чтобы извлечь из нее звук и с хохотом разбежаться.

Она пугала их уколами, чуланом и милицией, но ничего не помогало, пока в обед меня не навестила девушка-милиционер по имени Снежана. В коридоре сразу стало пусто. Увидев эту огромную женщину, дети попрятались в палатах — они ж все в основном головой ушибленные, им покой нужен.

Высокая, плечистая, лицо такое, словно его высекали из камня, но не доделали. То есть милиционера в Снежане было процентов восемьдесят, и только двадцать — девушки. Десять справа, десять слева. Размер, наверное, пятый.

Коллеги отца мое дело вести не могли, тут должен работать специалист по малолеткам. Женщина меня опросила, осмотрела шишку на голове, которая уже изрядно стухла. Снующие по коридору дети присмирели, увидев человека в форме. Я подумал-подумал и назвал имена. Пусть отморозки грохочут далеко и надолго.

А вот после трех я услышал многоголосое:

— Пашка! Мартынов Пашка! Покажись!

Голоса доносились с улицы, но — как будто из туалета, где было распахнуто окно.

Я юркнул в туалет, напоминающий тюремный, с белой советской плиткой и дырками в полу вместо унитазов, и выглянул из окна, под которым стояли Илюха, Димоны и Наташка с Борей. Сазу после школы ребята решили меня навестить, приятно, черт возьми! Братец, надо полагать, прогуливал — он учился во вторую смену.

— Привет, парни! И сестра, тебе особый привет.

Наташка, хоть была в штанах, присела в реверансе. Интересно, стала бы она навещать в больнице того Павлика, каким он был раньше? Разве что из-под палки. Нас не учили быть дружными, скорее наоборот, мы конкурировали друг с другом, чтобы урвать хоть молекулу родительского тепла.

— Спасибо, что пришли, — крикнул я.

— Ты как вообще? — прогудел Чабанов.

— В общем нормально. Голова уже не болит, только слабость слегка. Можно домой, но одного не отпускают.

Минаев показал «класс», все повторили его жест.

— Так это… — Чабанов пальцами изобразил бегущего человечка.

А я пожал плечами. Может, и правда прямо сейчас и сбежать? Что с подростка взять, он по умолчанию наскипидаренный, и любой косяк списывается на переходный возраст. Тем более в девяностые, когда всем на все плевать. В самом деле, чего пролежни належивать, когда я в норме?

Я сгонял на пост, выпросил тетрадный лист с карандашом, написал: «Наташа, постучись и попроси передать мне домашнее задание. Вместе и смоемся». Сложил лист самолетиком и запулил его из окна туалета. Писающий мальчик лет десяти наблюдал за мной, разинув рот.

Безумие? Слегка. Имея авантюрную жилку, я все равно жизнь прожил по шаблону. Муштра, муштра и еще раз муштра. Мне четырнадцать — ЧЕТЫРНАДЦАТЬ, мать его! — лет, самое время для легкого безумия.