Возвращение из ада

— Послушайте, что он несет? — возмутился я. — Ваш доносчик совсем потерял голову, забыл, перед кем он плетет этот бред. Оказывается, шпионские задания можно передавать по телефону. Это уже что-то новое в мировой практике. Ваш «свидетель» врет безбожно, а вы это принимаете на веру. Он вас дурит. Снова заявляю, что люди, о которых этот наглец говорит, — честнейшие советские писатели, никогда не были врагами строя. Наоборот, всю свою жизнь, силы, талант они отдали нашему строю, народу, а этот мелкий провокатор…

— Прошу без оскорблений, обвиняемый! — прервал меня следователь. — Ведите себя прилично!

— Зачем же вы мне подсовываете таких лжецов? Я протестую!

Следователь был несколько смущен: понял, что «свидетель» загнул, говорит явно не то. В самом деле, кто по телефону передает шпионские задания? Тут явный конфуз, и, дабы как-то выручить перестаравшегося «свидетеля», снова обратился к нему:

— Расскажите, где и как обвиняемый проводил антисоветскую агитацию?

— Уважаемый следователь, граждане юристы, — уже не так помпезно, как раньше, заговорил Каган, — конечно, он занимался антисоветской пропагандой и агитацией. Где, хотите знать? На литературных вечерах в Киеве и других городах. Он клеветал на наши порядки… Ну, вы же его арестовали. Наверное, есть у вас данные…

— Ну, вот еще! — рассмеялся я, хоть было далеко не до смеха. — Вы только прислушайтесь внимательно, что он несет! Вы себе представляете, я выступаю на вечере перед сотнями читателей-слушателей. Веду там антисоветскую агитацию. Да публика затюкала бы меня, вынесла бы из зала, объявила бы меня сумасшедшим. Назавтра меня вышвырнули б из Союза писателей, отдали под суд, посадили бы… Что он плетет? Это ведь не лезет ни в какие ворота! Если б я себе позволил говорить черт знает что, сразу бы написали об этом в газетах. О наших вечерах подробно освещалось в печати, высоко их оценивали. К тому же знаю, что на всех вечерах бывали и ваши информаторы… Вот я спрашиваю, можно ли этому лжесвидетелю верить, хоть одному слову, он утратил честь и совесть и вводит следователя в заблуждение. Он не только бездарный литератор, но и никчемный стукач…

— Я не позволю себя так оскорблять! — завизжал Каган. — Остановите его, призовите к порядку!

В кабинете началось замешательство. Следователь стал призывать к спокойствию. Чувствовалось, что ни он, ни его коллеги не были в восторге от этой очной ставки, от показаний «свидетеля» обвинения.

Я был потрясен увиденным и услышанным. Не представлял себе, глядя на моего жалкого оппонента, что человек может так низко опуститься, потерять совесть, честь, человеческий облик.

Каган покинул кабинет с поникшей головой. Он был жалок и низок не только в моих глазах, но, кажется, также в глазах людей, присутствовавших на этом жутком спектакле, проведенном этими надменными чиновниками от юриспруденции.

Я долго не мог прийти в себя, думая о лжесвидетеле. Ведь он уже старый, немощный человек. Неужели он забыл, что испокон веков лжесвидетель является самым презренным человеком на земле? Этот страшный грех народ ему не простит даже после смерти.

Когда он уходил, начальник смотрел ему вслед растерянным, ненавистным взглядом — тот явно не оправдал его надежды, не выполнил своей миссии…

Есть еще добрые люди на свете

Видать, очная ставка, а главное, «показания» лжесвидетеля произвели удручающее впечатление на следователя и всю его свору.

Они были явно разочарованы.

Оказывается, его вызвали сюда не только для встречи со мной. Возили его и в Черновцы, и в Одессу, где сидели в тюрьмах мои приятели, друзья, и сей «свидетель» должен был изобличать врагов народа, но, кажется, большого успеха тот не имел, и его хозяева были им не очень-то довольны.

Его заявления настолько нелепы, надуманны, что даже следователи не могли принять их всерьез. «Дело», состряпанное против меня и моих коллег, повисало в воздухе. «Очная ставка», на которую возлагали большие надежды, провалилась.

Не знаю, как завершилась «благородная миссия» «свидетеля», но в дальнейших допросах его имя ни разу больше не упоминалось.

Дня два меня не вызывали на допрос, и я томился в своей мерзкой камере. Надзиратели очень заботились, чтобы я побольше ходил, не спал ночью, не давали покоя ни минуты.

Мои охранники не спускали с меня глаз. Стоило мне сесть на койку и прикорнуть, как они тут же стучали в дверь, ругались последними словами, угрожали отправить в карцер, но это меня уже не пугало, для меня он не был больше страшен — я там уже не раз бывал.