В восемнадцать лет она была так одинока, всеми заброшена, ее сердечко жаждало любви. Пританцовывая, без колебаний или вопросов, с радостью она вышла на следующий вечер из общежития под руку с Ларри. Не шла, а парила над землей, голова кружилась от романтических мечтаний.
А дальше — обвал.
Глаза Эвелин увлажнились, она заморгала и решительно перевернула страницу, перейдя к событиям следующего вечера. Она смотрела на буквы, и все внутри дрожало. Тот вечер навсегда изменил жизнь, оставив шрамы в душе.
Даже почерк стал другим. Прыгающим. Неровным. Буквы угловатые, колючие, кажется, они буквально кричали о боли.
Даже теперь, после стольких лет, эти слова впивались когтями в сердце Эвелин. Боль терзала так, что ей хотелось плакать. Она оторвала взгляд от неровных букв, судорожно вздохнула. Она помнила, как писала, точно это случилось вчера. Оскорбленная, униженная, с единственной мыслью в голове — умереть, со слезами, текущими по лицу… Эвелин снова взглянула на страницу. Некоторые строчки расползлись от капнувших слез.
Дрожь пробежала по телу Эвелин. О Боже…
Эвелин долго смотрела на последнюю запись, потом медленно закрыла тетрадь.
Она действительно хотела умереть. Беседа с воспитательницей и ректором раздавила ее. Она молила Бога, чтобы он ниспослал ей смерть, но когда ее здоровое юное тело стало выздоравливать, она начала вынашивать мысль о самоубийстве. Эта мысль окрепла в один из ужасных дней через несколько недель, когда подтвердились ее наихудшие подозрения.
Она беременна, носит в себе ребенка Ларри Бейнбриджа.
Это был самый ужасный период в жизни Эвелин. Ни денег, ни семьи, к которой она могла бы обратиться… Никого, кто позаботился бы о ней.
Тетя и дядя — сестра матери Хелен и ее муж Джон — взяли Эвелин к себе после смерти родителей. Но они не любили племянницу, лишь выполнили, как говорили сами, «христианский долг», дав ей крышу над головой. За восемь лет, которые девочка прожила у них в доме, никто ни разу не улыбнулся ей, не хлопнул дружески по плечу. Наоборот, оба постоянно подчеркивали, что она для них обуза, попрекали куском хлеба и крышей над головой. А в день восемнадцатилетия объявили: пора самой заботиться о себе.