Возвращение

— Боюсь, что говорить тут нечего, — едва слышно сказал редактор. — Здесь на стенах висят картины Руммеля, вернее, претенциозные, с безвкусными названиями, плохо выполненные мотивы, которых бы Руммель никогда не написал. Перед открытием выставки я пробовал разъяснить это Вилве Лаос, но знаете, что ответила мне эта дама: наверное, и Руммель заимствовал свою манеру у какого-нибудь английского или американского художника, доселе нам неизвестного. Затем она пыталась доказать мне, что все дело в школе, что сегодняшнее видение мира требует от многих художников работ именно такого рода, и так далее, все в том же духе. А по-моему, мы имеем дело с чистейшей воды плагиатом, который Вярихейн, поощряемая Вилве Лаос, принимает за подлинное искусство и который встречают здесь на ура, поскольку Руммель признан и, стало быть, тот, кто пишет, как Руммель, прекрасный художник. В нашем городе нет мерила, на основе которого оценивают искусство, порой сдается, что мы находимся на острове, окруженном со всех сторон безбрежным морем… Но самое страшное произошло с художественным кружком. Несколько лет тому назад Вилве Лаос собрала здесь местных самодеятельных художников. Вы бы только видели этих растерянных и напуганных старушек, явившихся сюда со своими картинами. Но какие это были картины! Прелестно запечатленные воспоминания, яркая красочная фантазия — какая искренность, радость творчества, свежесть, полное отсутствие художественной школы, буйство красок и форм, да, это были поистине чудо-картины… Но прошел год, и диплом художника, который имела Вилве, до неузнаваемости повлиял на их творчество. Они стали стремиться к перспективе и приближенности к натуре, стали подражать манере того или иного художника, и что самое прискорбное: в каждой их картине ощущался «хороший вкус» Вилве Лаос. И ведь вот что смешно — старушки стали считать себя художницами, устраивать чае- или кофепития, чтобы поговорить об искусстве, и это был конец…

Таавет с ясностью, которая привела его в бешенство, понял, что эта художница просто-напросто загубила талант Марре (потому что Марре, несомненно, была талантлива), и, не понимая, как такое могло произойти, спросил:

— Неужели никто…

— Нет, во всяком случае, в этом городе никто, — не дал ему договорить редактор. — Порой мне кажется, что люди с трезвым умом и желанием сделать что-то серьезное давным-давно уехали отсюда.

Таавет с интересом посмотрел на него, понял, какая бестактная мысль была заложена в его вопрошающем взгляде, но тем не менее продолжал делать вид, будто не понимает.

— Я догадываюсь, о чем вы хотите спросить, — усмехнулся редактор. — Но мне нечего сказать в свою защиту или в свое оправдание, разве лишь то, что собираюсь прожить здесь еще несколько лет, крепко держась за свое кресло… Но теперь нам, пожалуй, и впрямь следует пойти и пожать Марре руку в столь радостный для нее день, потому что… — Казалось, он хотел еще что-то добавить, но махнул рукой, и они направились к видневшемуся поодаль постаменту с голубой шелковой подушечкой. Там с огромной охапкой цветов стояла улыбающаяся героиня дня.

— Послушайте, у нас же нет цветов. — Таавет потянул редактора назад, но тот лишь весело усмехнулся:

— Не знаю, стоит ли быть таким щепетильным, смотрите, бедняжка и так еле удерживает свою ношу, с нашей стороны было бы верхом деликатности не утяжелять ей груз.

— Но все-таки… — пробормотал Таавет, и снова в его воображении возникла картина, как он протягивает Марре огромный букет роз… Он понял, что ему не следовало приходить на открытие этой выставки, куда лучше было бы разыскать справочное бюро, а теперь они шаг за шагом приближались к Марре, которая беседовала с женщиной с огненно-рыжими волосами, и вот уже редактор пожимает Марре руку. Словно откуда-то издалека Таавет услышал голос, произнесший:

— Разрешите представить вам научного сотрудника Кюльванда, он с большим интересом рассматривал ваши картины.

— Так ведь мы старые знакомые, — сказала Марре.

Таавет старался подавить внутреннюю дрожь, старался казаться спокойным, старался… и чувствовал, как горят его лицо и уши, он сделал над собой прямо-таки нечеловеческое усилие, чтобы пожать Марре руку, поздравить, сказать несколько скупых слов, но ощутил затылком изучающий, удивленный, подозрительный и, возможно, даже насмешливый взгляд редактора.

— Мне очень приятно, — сказала Марре, и внезапно возникло странное напряженное молчание. Таавету следовало бы нарушить его, сказать какой-нибудь комплимент, сказать все равно что, но в его голове пульсировала одна-единственная мысль — он смешон, смешон… Ему хотелось ринуться прочь отсюда, сбежать с лестницы, бежать по улицам, на вокзал, но это вызвало бы еще больший смех, и тут он понял: сейчас, сию минуту, в присутствии редактора и этой рыжеволосой женщины, он во всеуслышание попросит Марре стать его женой… — Как вы оказались в нашем городе? — услышал он сквозь гул своих мыслей мягкий голос Марре.