Возвращение

Репортер телевидения Индрек Пальм испытывал странное беспокойство, у них с Вяли произошел довольно серьезный разговор, и он понимал, что с другом творится что-то неладное — он словно дошел до какой-то незримой черты, когда уже нельзя было жить так, как он жил до сих пор, и помышляет о переменах, которые, очевидно, еще не вполне ясны ему. И теперь — совершенно непонятно почему — репортера охватило дурное предчувствие, хотя ничто в их разговоре не давало повода для этого. Когда они вышли из ресторана, он ждал, что Вяли позовет его к себе, поскольку из поведения друга явствовало, что он страшится одиночества, и репортер удивился, почему тот промолчал. Возможно, Вяли не хотел быть назойливым, подумал, что я устал, рассуждал репортер, но ведь они слишком хорошо знали друг друга и подобная деликатность была более чем нелепа.

В последний раз они виделись осенью, когда Вяли провел несколько дней в столице. В тот раз он казался намного жизнерадостнее и относился к своему городку скорее с юмором, нежели с желчью. Он с восторгом рассказывал о литературном кружке или «кружке интеллектуалов», как он его называл, теперь же — такое создалось впечатление у репортера — относился к пяти своим подопечным весьма прохладно. Репортер не знал, что и думать, потому что, когда он попытался обиняком растолковать Вяли, что ему пора сменить место жительства, уехать в какой-нибудь другой город или — что было бы самым правильным — перейти работать на телевидение, где как раз требовался редактор молодежных передач, Вяли, казалось, пропустил его слова мимо ушей и ни слова не проронил.

Размышляя обо всем этом, репортер выбрался из района многоэтажных домов, теперь дорогу окаймляли деревянные дома, иные из окон были со ставнями, и в ставнях — сердцевидные отверстия, из некоторых «сердец» на улицу просачивался свет. Только очень немногие окна были освещены, в отдалении он увидел толпу, и когда заметил милицейскую машину с синей мигалкой, то понял, что произошел несчастный случай, и с негодованием подумал, как любопытство способно выманить людей из теплой постели.

— Видите ли, я как раз сидел в клозете, — объяснял тщедушный коротышка в овчинном полушубке, и можно было предположить, что объясняет он это уже в который раз, так как слова его текли, подобно массовой продукции с конвейера. — Так вот, сидел я в клозете и вдруг слышу шум, затем кто-то побежал, мне еще раньше, когда я только вошел в клозет, кое-что показалось подозрительным, кто-то словно караулил под лестницей, правда, голову на отсечение дать не могу. Ну, а услышав крик, я рассиживаться не стал и, как был, выскочил, вижу: насильник-то улепетывает. Ну скажите, надо быть не в своем уме, чтобы на улице насиловать женщину! Я, разумеется, пошел к Лии, гляжу, она ни жива ни мертва, тут вышли Сассь и Якоб, но этого типа они так и не поймали. Ищи иголку в сене, улицы темные, хоть глаз выколи, где уж тут схватишь насильника… Ах, как он выглядел? Среднего роста, в темном пальто и серой шляпе. Сассь позвонил в милицию, а девчонка совсем не в себе.

Из дома вышли два милиционера, один из них подошел к мужчине в овчинном полушубке.

— Это вы вызывали милицию? — резко спросил он.

— Нет, я просто очевидец. Человек был среднего роста, в темном пальто и серой шляпе. К сожалению, я не разглядел лица, — с жаром рассказывал очевидец.

Что-то уж больно смахивает на Кюльванда, озабоченно подумал репортер, черт знает, чего он мог натворить спьяну, дай-то бог, чтобы это оказался не Кюльванд.

— Так что же вы видели? — спросил милиционер после невыразительного молчания.

— Ну, выбежал на крик и вижу… — Мужчина запнулся и потер руки, словно хотел согреться.

— Что вы видели? — на этот раз уже сердито спросил милиционер.

— Стало быть, когда я услышал крик и увидел Лию, я подумал…

— Ваша Лия в стельку пьяна, никто и не собирался ее насиловать, а вас прошу пройти с нами в отделение, напишите объяснительную записку. — С этими словами милиционер взял мужчину под руку и повел к машине.

— Фантастика… — пробормотал репортер. Он представил себе, что было бы, если б те мужчины схватили предполагаемого насильника. Ужас холодной дрожью пробежал по спине, он старался больше не думать об этом, из окон постепенно стали исчезать любопытные лица, задергивались шторы, один за другим гасли огни; он шел мимо деревянных домов с мансардами, где редко освещенные окна были задернуты плотными занавесками, и равнодушно думал о том, что за каждым из них — семья: радости, ссоры, огорчения, смех, слезы, еда, сон, близость, работа, удачи, неприятности, любовь, ложь, грубость, нежность, чудачества, ненависть… А завтра все они будут говорить о том, что произошло ночью, изменятся слова, изменятся, перекрутятся, исказятся фразы — и в конце концов вырисуется запутанная и чудовищная история, которую будут рассказывать еще много дней, пока какое-нибудь новое происшествие не затмит своей чудовищностью предыдущее.