Возвращение

Ему вспомнилось, как несколько лет тому назад они сделали два репортажа скрытой камерой. В первом на оживленной улице лежал человек, сотни сограждан преспокойно проходили мимо, и ни у одного из них ничего не шевельнулось — ни в мозгу, ни в сердце. В другом репортаже на городскую улицу выпустили мужчину в наручниках, и он клянчил у прохожих деньги. Вопреки всем ожиданиям, ему действительно стали совать деньги в карманы пальто, и тогда мужчина в наручниках обнаглел до такой степени, что попросил какого-то гражданина сходить в магазин и купить ему напильник, наврал, что ждет друга и потому сам пойти не может. И напильник принесли… Они сидели в трансляционном автобусе и следили за видеозаписью, на мониторе бежали совершенно нереальные кадры: десятки граждан проходили мимо мужчины в наручниках, и никому в голову не пришло сообщить в милицию, легче было дать двадцать копеек, нежели утруждать себя звонками, хотя телефонные будки находились тут же…

Когда-то один художник говорил, что, по его мнению, искусство нужно только людям искусства, лишь эта малочисленная прослойка может по-настоящему понять природу искусства, это как бы замкнутая игра, куда извне никого не принимают. Он обосновал свое утверждение тем, что ни разу не встретил ни у одного писателя или критика понимания творческого процесса художника — существует некая безвкусная мистификация, передающаяся из поколения в поколение, и если даже профессионалы не в состоянии уяснить главное, то что же тогда говорить о неподготовленной публике… Это когда-то давно услышанное и почему-то отпечатавшееся в его памяти суждение в последнее время не выходило у репортера из головы. Ему казалось, что все, что они планируют в стенах студии, тоже всего-навсего игра, которую они ведут между собой и которую никто другой просто не способен понять. Возможно, что чем дольше они работают, тем дальше уходят от главного, начинают придумывать и делать передачи как бы друг для друга, и то богатство идей, то видение проблем и страстность, которые они когда-то принесли с собой в этот дом, все это постепенно тускнеет, превращается в рутину, унифицируется, притупляется…

Он с раздражением пнул валявшийся под ногами силикатный кирпич, вероятно, упавший откуда-то с воза, но кирпич примерз к асфальту, и он ушиб палец. Его раздражала вялость, с какой он в последнее время работал. Вместо того чтобы сидеть в номере отеля и размышлять над тем, как сделать какой-нибудь захватывающий проблемный репортаж о родном городе Марре Вярихейн, он возвращается из ресторана изрядно навеселе, способный лишь на то, чтобы завалиться спать. Он подумал, что просто не в силах сейчас заниматься всей этой гнусностью, разумеется, гораздо легче выпивать, брюзжать, ворчать, охать и сделать в понедельник славный обтекаемый репортаж о таланте в маленьком городке: интервью с Оскаром, с коллегами Марре, пригласить актера прочитать несколько ее стихотворений, дать общий план выставки (каждую картину в отдельности показывать, пожалуй, не стоит), затем — беседа с Марре дома или, еще лучше, на студии… и в завершение всего текст за кадром: «Дорогие друзья, вы сетуете на то, что вам нечем заняться в свободное время, сейчас мы показали вам одну из многих возможностей, и я верю, что каждый из вас уже завтра найдет интересующую его сферу деятельности, которая легко может стать вашей второй профессией».

Он бы с удовольствием пнул ногой еще один примерзший кирпич, но асфальт был ровным и гладким — похоже, это была довольно-таки образцовая дорога.

— Черт! — громко и со злостью выругался репортер, затем долго стоял в задумчивости, после чего не спеша двинулся дальше — он поклялся себе, что утром позвонит режиссеру, попросит, чтобы съемочная группа не приезжала, и при первой же возможности смоется из этого города.

Женщина-администратор отеля «Домашний уют» преспокойно спала, обхватив голову руками и посапывая. На миг репортер засомневался — попросить ключ или нет (он все еще нервничал из-за Кюльванда), но затем успокоил себя, решив, что сосед по комнате давно спит блаженным сном, и стал подниматься по лестнице.

Кюльванд действительно спал. При свете, просачивающемся в окно, репортер снял пальто, повесил его в шкаф, ощупью достал из чемодана зубную щетку, но тут же вспомнил, что в номере нет ни крана, ни туалета, и тяжело вздохнул. Кюльванд пошевелился и промычал что-то сонно-нечленораздельное. Охающие и стонущие интеллигенты в номере гостиницы захолустного городка, где нет даже возможности помыться, подумал репортер, зажег ночник, выудил из кармана записную книжку-календарь и в графе за прошлый день написал: из проруби вытащили шесть страусов. Прочитал написанное и удовлетворенно улыбнулся. Кюльванд пошевелился, кровать заскрипела.

— Который час? — спросил он сонным голосом.

Репортер ответил, что без четверти час, и осведомился, не хочет ли больной выпить стаканчик воды.

— Со мной все в порядке, — ворчливо отозвался Кюльванд, на этот раз уже не таким сонным голосом. Репортер налил из графина полный стакан воды и протянул научному сотруднику.