Воспитание под Верденом

Сложность дела не пугала его. Были основания предполагать, что возможно добиться удовлетворения; это нелегко, но достижимо. Но вот уже две недели, как он знает, что это недостижимо. Первоначально письма, представленные лейтенантом, не давали достаточного материала, чтобы начать дело. Затем падение Дуомона, невидимому, вырвало Кройзинга из рядов живых. Его воинская часть сообщила, что он пропал без вести, так по крайней мере значилось в рапорте, ибо в октябре гарнизон форта рассыпался во все стороны. Потом неделями шли розыски, надежда возродилась: лейтенант Кройзинг жив, его видели в одном из окопов на позиции у Пфеферрюкена. Командующий саперами принял от него рапорт и знает, где он находится, А две недели назад французы новой атакой захватили и эти немецкие окопы и холмы. С тех пор пропал всякий след его. По последним показаниям одного из унтер-офицеров, Кройзинг, на глазах спутника, провалился под градом французских снарядов в промерзшую воронку и исчез. Кройзинга опять считают без вести пропавшим; на этот раз в рапорте слышатся безнадежные нотки. Как раздобыть достоверные сведения в районе, который беспрерывно отстреливается французскими пулеметами? Нет, братья Кройзинг исчезли. Справедливость недоступна даже для отдельных людей, даже для собственного народа. На что, в таком случае, можно рассчитывать для общества, для народов? Ни на что.

— Пи на что, — говорит вполголоса военный судья Мертенс в вечерний сумрак комнаты, и чудится ему, что эти страшные слова тихим эхом отдаются в стенках рояля.

Да, у Карла Георга Мертенса открылись глаза. Он больше не верит утверждениям, не верит, когда их опровергают. Они только помогли ему выяснить картину. Никто не примирится легко с сознанием, что любимый человек в безнадежном состоянии, безнадежном — выражаясь не фигурально, не в переносном, а в прямом и настоящем смысле слова. А здесь дело идет ведь не о любимом человеке, а о том, что прежде всего достойно любви: о родине, стране, где ты родился, об отечестве, о Германии.

Человека с безбородым лицом ученого, в тонких золотых очках, знобит. Комендатура соорудила перед великолепным камином из белого и черного мрамора простую маленькую печурку, одну из тех, что обезображивают теперь множество комнат в немецких домах. Мертенс придвигает кресло к красноватому огню, дрожащему сквозь стекла никелированной дверцы, садится, протягивает руки с растопыренными пальцами к печке, излучающей приятное тепло. Он устало съеживается в низком плюшевом кресле. В его сознании мелькают бессмысленные обрывки стихов современных поэтов и тех, которые стояли в центре литературных споров, когда он, еще молодым студентом, стал впитывать в себя счастье науки и мысли.

Все длится, длится ночь,
Ни месяца, ни звезд, лишь тьма вокруг…
Кричат вороны,
Сбираясь в путь, и коркой льда готов
Покрыться пруд студеный.
Блажен имеющий и родину и кров…
Мы чувствуем сквозь хрупкое шуршанью
Лучей неслышный шаг с высот небесных.
И слышим в наступившем вдруг молчанье
Падение плодов тяжеловесных…

У него нет больше родины. К чему иллюзии? Он мог бы выбрать и другой день, чтобы уйти окончательно и наг всегда. Но сегодня все складывается так благоприятно. До завтрашнего полудня никто не помешает ему. Там, в казино, как это обычно водится, идет попойка, значит и завтра в полдень никто не придет. Кстати, штаб-лекарь Кошмидер того мнения, что если кто-либо действительно нуждается во враче, то не поленится послать за ним дважды и даже трижды. На эвакуационных пунктах, где не опасаются докторского счета[17], офицеры прихварывают просто для времяпрепровождения. И так, есть возможность поразмыслить, как ему поступить, у него достаточно досуга, чтобы взвесить все «за» и «против».