Воспитание под Верденом

Его знобит. Он опять натягивает под самый подбородок отцовский дорожный плед; темно-зеленая ткань из мягкой шерсти с длинной бахромой сливается с сумерками комнаты. Эта сплошная темнота окутывает, как плед, и усыпляет. Он больше не верит и не надеется. Одного года было достаточно, чтобы вырвать с корнем все эти ложные представления, эти прекрасные, ярко раззолоченные поэтами иллюзии, которые так гневно развеял философ Шопенгауэр, чтобы обнажить притаившиеся за ними страдания мира. Если бы в нем, в этом Шопенгауэре, купеческом сыне из Данцига, не сидела такая сварливая старая баба, полная необузданной ненависти ко всему, что не является им самим, какое утешение можно было бы найти в его учении! Но так он никому не нужен, вся его одаренность гаснет во тьме, как фейерверк, зажигаемый под Новый год баварцами, и от его блестящих фраз остается лишь пустота, беспросветная ночь.

Мертенс приподымается, ищет глазами выключатель; при этом взгляд его скользит по оранжево-красной папке, выделяющейся светлым пятном на черном столе; он мигает, ощущает во рту неприятный вкус и вновь опускается на подушки.

С этого все и началось. Это маленькое ничтожное дело унтер-офицера Кройзинга послужило толчком, незаметным, но достаточным для такого человека, как Мертенс, в котором, может быть безотчетно, что-то уже назревало и раньше. Теперь уже дело не в отдельных случаях. Теперь вся проблема «человек», созревшая для решения, предстала перед духовным взором того, чей путь на протяжении четырех десятков лет освещался образом отца был сплошным исканием права и истины. Теперь он уже не может слышать некоторых слов, чтобы не ощутить удушья, не почувствовать приступа тошноты. И прежде всего слово «народ». Людей больше нет, есть только «народ». Если беспрерывно повторять слова «народ подчиняйся, народ, подчиняйся, народ, подчиняйся», — то получается лишь одно покорное стадо. Ты должен и обязан подчиняться. Безразлично, кому. Это уже было известно Аристотелю, и в особенности — Платону. Zoon politikon Что иное обозначает это определение, как не обреченность человека на горестную и вечную зависимость? С той только разницей, что для обоих греков и всех их европейских учеников из этого естественного факта вытекало сознание того, как велика моральная обязанность личности и мыслящего человека — исправлять это прискорбное состояние, облегчать его мудростью и пониманием, совершенствовать и убеждать человечество, прививая ему нравственный долг и гуманность, терпение и самообуздание. С начала возрождения человеческого разума в Италии времен Лоренца Великолепного церковь и светские умы непрерывно пытались выполнить эту обязанность, снимая оковы с религии, осуществляя реформации, революции.

Итог всего этого — нынешняя война, эта вершина нашего развития, выступившая во всей своей кричащей пестроте; дух Европы облачился в блестящие мундиры, и не кто иной, как народы — Volker, peoples — стали лицом к лицу под освященным эгоизмом пурпурно-черно-белым знаменем. Цивилизация пригодилась, самое большее, лишь как техника для истребления или как внешний лоск, как фраза для украшения той ненасытной жажды завоевания, из-за которой земной шар оказался слишком тесным Александру Македонскому и за которую римляне поплатились по крайней мере пятью столетиями войн и гибелью целой культуры. Но чем же будут расплачиваться современники? Товарами и ложью?

Карл Георг Мертенс чувствует, что сердце мягким комом повисло у него в груди. Он откидывает одеяло и идет, слегка пошатываясь, по квартире, которую местная комендатура, изгнав владельца, предоставила в его распоряжение. Давно ли стоит этот дом? Надо думать, больше ста лет. Когда он был новым, над Германией блистали имена Гёте, Бетховена, Гегеля, Европу осеняли боевые знамена Наполеона I, который восполнил опустошения военных походов политическими идеями, великим кодексом законов. Теперь, сто лет спустя, от завоеваний не остается ничего, кроме морального разложения, кроме уничтожения всех индивидуальных ценностей. Люди с восторгом сбрасывают с себя оболочку моральной культуры, снова было народившейся после тридцатилетней войны. Если бы его отец дожил до этого — до единодушного прославления войны лучшими умами Германии, войны, о которой они ничего не знают и которую все они решили приукрасить, фальсифицировать, оболгать, пока она не сольется с их представлением о мире! Юристы и теологи, философы и медики, экономисты и историки, и прежде всего поэты, мыслители, писатели устно и печатно распространяют в народе обман, принуждая себя утверждать то, чего не было, и оспаривать то, что было; они это делают с невинной развязностью, с пылом убежденности, без малейшей попытки установить факты, прежде чем свидетельствовать о них.