Кстати, иногда по церковным каналам отрывочные сведения о Феогносте до нее в самом деле доходили. Сначала он был в лагере под Семипалатинском (она тогда еще жила в Ленинграде), и там ему пришлось очень худо. В первый же день блатные его избили, отняли одежду, но на этом беды не кончились. В декабре, голодный, почти раздетый, Феогност отказался идти на работу и один, а затем второй раз, попал в карцер. Третьего срока в карцере он бы не выдержал, к счастью, через гулаговского медицинского начальника его с немалым трудом удалось перевести в Томскую тюремную психиатрическую больницу. В Томске, особенно если равнять с лагерем, ему было неплохо. Если на воле он не находил себе места, видя, что вот, прошел еще один день, а он для Христа ничего не сделал, то в тюрьме, даже без юродства, все было близко к правильному. Здесь он принимал мучения во имя Христа, и значит, своими слабыми силами, как мог, ему служил. В Томске он много работал, писал, и Катя, прожив с ним бок о бок столько лет, даже на расстоянии, даже его не видя, чувствовала, что сейчас ему лучше, чем было в последние месяцы перед арестом. И она была за него рада, и когда молилась, не забывала поблагодарить Господа и за то, что Феогност жив, и за то, что ему вышло облегчение.
Еще больше она волновалась за Костика. Но и тут вроде бы было неплохо. Квартиру пока, к счастью, не конфисковали, и кума, переселившись в Ленинград, честно ухаживала за ребенком. Кате она регулярно писала длинные, подробные письма. Имея возможность выходить за пределы лагеря, Катя быстро сошлась с одной очень хорошей женщиной, вдовой умершего несколько лет назад местного священника, и кума писала на ее имя. И Катя тоже чуть не каждый день писала в Ленинград. Она знала, как Костик ест и как спит, какими болезнями болеет, иногда у нее было ощущение, что он настолько близко, что она протянет руку и до него дотронется.
Так продолжалось полтора года, а дальше родственница, сначала робко, а потом все с большим напором стала жаловаться на здоровье, на то, что с Костиком ей тяжело. Сколько сил он от нее требует, а у нее их мало и с каждым днем меньше и меньше.
Долго Катя думала, что та просто устала ходить за чужим ребенком и хочет эту ношу со своих плеч снять. Чего-то подобного она ждала, однако не особенно опасалась, знала, что кума – человек нерешительный: стоит надавить, она, пусть и без охоты, тянуть лямку будет. Но месяцем позже та написала про врачей, которые говорят, что, по-видимому, ей опять придется лечь в больницу, и Катя вдруг поняла, что дело плохо. Несколько лет назад у кумы вырезали рак груди, казалось, операция прошла хорошо, во всяком случае врачи тогда сказали, что она здорова, опухоль удалена и больше опасности нет. И вот теперь, судя по всему, рецидив.
Скоро ее и вправду положили в хирургию, Кате уже оттуда она написала, что с Костиком пока будет жить его старая кормилица, но уговорить ее удалось лишь на три недели. Катя понимала, что даже если операция пройдет успешно, кума раньше чем через два месяца не оправится. Не зная, что делать, она стала писать прихожанам Феогноста, всем, кого помнила, умоляя помочь, хотя бы на время взять к себе мальчика, но тут же от родственницы пришло новое письмо, что и вторая операция прошла успешно, для нее совсем легко, она чувствует себя настолько хорошо, что ее сразу выписали. Это был конец: так быстро прийти в себя она никак не могла, значит, ее разрезали и, увидев, что опухоль неоперабельна, ничего делать не стали, зашили и отпустили домой.
Получилось, что куме осталось жить считанные месяцы. Дальше у Костика один путь – детдом, ей же, Кате, сидеть в лагере еще целых восемь лет и помочь ему она ничем не может. Правда, оставалась последняя надежда – эти самые письма. Они с Феогностом знали многих, и теперь, обратившись к каждому, кого она знала, моля взять мальчика, Катя верила, что хоть кто-нибудь во имя Христа согласится. Но, очевидно, круг близких им людей поредел, большинство, включая и ее сестру Нату, не ответили, те же, кто отозвался, написали, что сами отчаянно бедствуют, если бы это был ее ребенок или ребенок отца Феогноста, может, они и исхитрились бы, а раз он чужой, вдобавок сын настоящего шпиона, помочь они не в состоянии, пускай она их извинит.