Катю, как и раньше, таскали на допросы, говорили грубо, и обвинения, что ей предъявлялись, с каждым днем звучали серьезнее. Благодаря Феогносту Катя понимала, что добром эта история не кончится – после очередного допроса ее просто переведут в одну из крестовских камер. Она давно подобного ждала, даже удивлялась, что с арестом медлят. Но, наверное, в деле были неясности, могло быть, например, что родители Костика куда-то исчезли и пока не понятно, что с ними: погибли, арестованы, но не изменили или все-таки перевербованы. И пока эта неопределенность длилась, чекисты выжидали, лишь страхуясь, готовили материалы.
Вопросы менялись мало. Почему все-таки родители Костика – советские люди, выбрали в качестве няньки ее, женщину, насквозь религиозную, ближайшую сотрудницу врага народа, бывшего нижегородского викария Феогноста? Знали ли они о Феогносте? Да, знали. Тогда почему? Катя: потому что она очень обязательная, надежная и чистоплотная женщина. Плюс у нее почти законченное медицинское образование. Еще один плюс: она знает три иностранных языка и может Костика им обучить. Следователь: крестила ли она ребенка, а если крестила, то с санкции родителей или без нее? Она: нет. О крещении они ни разу не заговаривали, и, конечно, она, хоть и верующая, без разрешения родителей никогда подобного бы делать не стала. Давала ли она родителям адреса и телефоны своих родственников, которые после революции эмигрировали за границу и, по сведениям, которыми располагает следствие, сейчас проживают во Франции, Англии и Америке. Она: нет, не давала, потому что эти адреса и ей самой неизвестны. Никаких близких родственников у нее за пределами СССР нет и никогда не было. Если есть, то очень дальние, с которыми и до революции она отношений не поддерживала. Она даже не знает, где они живут.
«Ровно три месяца, до двадцать первого января, когда, – рассказывала Катя тетке, – меня арестовали, мы пережевывали одно и то же и оба ждали, когда ситуация определится. Я уже начала привыкать к ежедневным походам к следователю, удивлялась, что многие дают совершенно дикие показания и на себя, и на других. Умом я, конечно, понимала, что меня допрашивают – мягче не бывает, и все равно не могла представить, как это – человека ломают. И вот получилось, что меня арестовали точно в тот день, когда я, идя на очередной допрос, – квартира была меньше чем в километре от Крестов, и я ходила пешком, – окончательно уверилась, что не так страшен черт. Естественно, что к тому, что началось, – говорила Катя, – я оказалась не готова, и сейчас слабо понимаю, как выдержала два месяца непрерывных допросов, когда мне по три дня и больше не давали спать, допрашивали конвейером, днем и ночью. В последнюю неделю и садиться не разрешали, заставляли стоять, пока не упаду, а только упаду, били и снова заставляли встать.
Я никогда, – продолжала она, – не считала себя сильным человеком, с детства не умела терпеть физической боли: мать, в отличие от Наты, которая любила всякие мальчишеские занятия от рыбной ловли до катания на велосипеде и на синяки, шишки внимания не обращала – звала меня недотрогой. В Крестах я только одного сначала боялась, что меня начнут бить, но это оказалось не самое страшное». Тетке Катя говорила, что, как ни странно, ее поддерживал, дал возможность все вынести, ужас. Она словно была зажата между двумя ужасами. Первый – новый следователь, который вызывал у нее почти нечеловеческий страх. Он беспрерывно ее материл, бил по лицу и ногой в низ живота, вдобавок плевался, но еще больший ужас у нее вызывало, что вот сейчас она сдастся, подпишет, что он требует, а завтра десяток ни в чем не повинных людей из-за нее пойдут в лагерь или погибнут.
Она настолько живо представляла себе, как их арестовывают, как допрашивают, потом судят и убивают, и они все это время, на каждый допрос, потом на суд и на расстрел, идут мимо нее, она каждый раз оказывается у них на дороге, и они ничего, ничего плохого ей не говорят, ни в чем ее не винят и не упрекают, даже стараются утешить, объяснить, что никто бы из них подобных мучений не вынес, что и они тоже бы подписали, лишь бы прекратили бить, пытать, дали заснуть. И вообще, раз они попали в список, их бы арестовали так и так, не она, кто-нибудь другой дал на них показания. Они шли, один за другим, шли и ее утешали, и пока она их видела, она понимала, что нет, еще минуту, и еще, а потом и час, и день она ничего не подпишет. Она говорила, что сейчас ей странно, но тогда в тюрьме она почти не молилась, не просила Бога, чтобы Он помог, и, только уже оказавшись в лагере, стала молиться по-настоящему.