Воскрешение Лазаря

Возможно, дело было в том, что раньше сдуру Катя проговорилась, что и в Сызрани ее с Феогностом таскают на допросы. Конечно, не так активно, как в Нижнем, но ходить приходится. ГПУ и сейчас не прочь Феогноста посадить, однако весь последний год они ни с кем не общаются, Феогност живет анахоретом, по месяцу и больше не выходит из дома, и добыть на него показания не удается.

Утром пятого дня Катя снова ушла, и теперь ее не было до позднего вечера. Вернулась она совсем бледной и сказала, что Феогност арестован. Кто-то из их старых знакомых на него донес. У отца Феогноста нынешний арест – второй, следователь считает его закоренелым рецидивистом и уверен, что добьется расстрельного приговора.

Услышав, что сказала Катя, Ната растерялась, ноги у нее подкосились, и она, мешком осев на пол, зашлась в крике. Они все, все трое, были этим известием ошарашены, но Катя не плакала, просто стояла бледная у окна и смотрела на улицу. А потом слезы у Наты высохли, она вдруг вскочила и бросилась к Кате, крича: а ведь это ты, ты, сука, дала на него показания. Это ты решила, пусть лучше его расстреляют, только бы мне не отдать. Катя принялась клясться, что нет, что Ната несет бред, но даже на взгляд Коли, который был с ней заодно, защищалась она суетливо и неубедительно. Еще хуже, что скоро Катя решила, что на ругань надо отвечать руганью, и стала кричать Нате: так хоть будет мучеником, святым, а то год в твоей койке побарахтается, чекистская проблядушка, и руки на себя наложит.

Новый довод лишь подлил масла в огонь, и Коля понял, что сестры вот-вот друг в друга вцепятся. Надо было что-то делать, и тут его осенило: бросьте, крикнул он обеим, тебе, Катя, здесь больше нечего оставаться, ну и иди себе с Богом, дала ты на Феогноста показания или не дала, разницы уже нет, а ты, повернулся он к Нате, первым же поездом езжай в Москву, кидайся к своему Спирину в ноги, вдруг он и поможет.

Его слова их как-то сразу угомонили, Ната уверилась, что не тем, так другим способом призвана спасти Феогноста, в свою очередь, и Катя тоже теперь смотрела на нее молитвенными глазами. В общем, если забыть, что и он, Коля, спасая брату жизнь, собственную жену подкладывал под любовника, сцена была даже трогательная. Все они были перед Феогностом виноваты, все его предали, а тут вдруг нашлось, чем покрыть грех, и они, будто играющие дети, решили начать заново.

Следующим утром Ната уехала в Москву, и если исходить из обвинения, приговор, спустя месяц вынесенный в Сызрани, был мягким. Прокурор был им откровенно недоволен, так что ясно, что без Ильи здесь не обошлось. Коля через пять дней возвратился в Гутарово, где его и застало Катино письмо, и пошел дальше к Владивостоку. Даже Натина переписка с Катей немного погодя возобновилась.

Пока Феогност находился в местном следственном изоляторе и потом еще два месяца, когда он, получив десять лет строгого режима, дожидался этапа во Владимирскую тюрьму, Катя, если не дежурила в больнице, с утра до позднего вечера собирала передачи, стояла в бесконечных тюремных очередях, пыталась добыть деньги на хорошего, понимающего в церковных делах адвоката – он приехал из Москвы, и она перед каждым судебным заседанием часами обговаривала с ним, как лучше выстроить защиту.

Однако главное, на что она надеялась, был не адвокат: ей до последнего казалось, что есть шанс, что сызранские врачи, вслед за нижегородскими, признают Феогноста невменяемым. Но с сумасшествием ничего не вышло, и она стала просить Бога, чтобы Феогност получил не тюремный срок (о расстреле она даже не желала думать), а был отправлен в инвалидный лагерь. Она бы устроилась работать там вольнонаемной, и он и в лагере был бы с ней рядом.

Двадцать пятого ноября ушел владимирский этап, и бесконечная беготня в одночасье оборвалась. Впервые за пять лет, оставшись без Феогноста, Катя вдруг поняла, что он, в сущности, был ее жизнью. Ничего своего в ней давно не осталось, все было занято им. Теперь она чувствовала, что ее будто выпотрошили, во всяком случае именно этим словом пользовалась московская приятельница, когда рассказывала про аборт. У Кати вдруг открылся десяток самых разных болячек. При первой возможности она уволилась из больницы и чуть не до середины дня лежала в постели: болела голова, ломило спину, не было сил встать. Раньше она любила говорить, что пусть на первый взгляд, и неказиста, она из тех, на ком воду возят, спасибо родителям, загнать ее трудно; как ни устала, уж, кажется, руки поднять не может – ляжет, вздремнет полчаса, и снова будто огурчик, а тут, оставшись без Феогноста, она превратилась в инвалида.