Воскрешение Лазаря

Я никогда, - продолжала она, - не считала себя сильным человеком, с детства не умела терпеть физической боли: мать меня, в отличие от Наты, которая любила всякие мальчишеские занятия от рыбной ловли до катания на велосипеде и на синяки, шишки внимания не обращала, - звала недотрогой. В Крестах я только одного сначала боялась, что меня начнут бить, но это оказалось не самое страшное". Тетке Катя говорила, что, как ни странно, ее поддерживал, дал возможность все вынести ужас. Она словно была зажата между двумя ужасами. Первый - новый следователь, который вызывал у нее почти нечеловеческий страх. Он беспрерывно ее материл, бил по лицу и ногой в низ живота, вдобавок плевался, но еще больший ужас у нее вызывало то, что вот сейчас она сдастся, подпишет, что он требует, а завтра десяток ни в чем не повинных людей из-за нее пойдут в лагерь или погибнут.

Она настолько живо представляла себе, как их арестовывают, как допрашивают, потом судят и убивают, и они, сколько это длится, на каждый допрос, и на суд, и на расстрел, идут мимо нее, она все время оказывается у них на дороге, и они ничего, ничего плохого ей не говорят, ни в чем ее не винят и не упрекают, даже стараются утешить, объяснить, что и они тоже, никто бы из них подобных мучений не вынес, и они бы подписали, лишь бы прекратили бить, пытать, дали заснуть. И вообще, раз они попали в список, их бы арестовали так и так, не она, кто-нибудь другой дал бы на них показания. Они шли, один за другим, шли и ее утешали, и пока она их видела, она понимала, что нет, еще минуту и еще, а потом и час, и день она ничего не подпишет. Она говорила, что сейчас ей странно, но тогда, в тюрьме, она почти не молилась, не просила Бога, чтобы Он помог и, только уже оказавшись в лагере, стала молиться по-настоящему.

Даже удивительно, рассказывала Катя тетке, как не то что редко, а неравномерно, что ли, я обращалась к Господу. В детстве и в юности была очень набожной, куда набожнее, чем сестра и родители, которые ходили в церковь лишь по праздникам. И потом, до того когда стала жить вместе с Феогностом, молилась каждый день, а прежде, в студенческие годы, ходила в церковь за все время раз пять-шесть, и не хотелось, и не вспоминала. В общем, было не надо. И при Феогносте Кате казалось, ей молиться не обязательно, Феогност достаточно молится за них обоих. В Нижнем и в Сызрани она ходила в храм больше когда он ушел с кафедры, и она увидела, что с юродством у него ничего не получается; она вновь, причем по-детски истово, стала молиться, просить Деву Марию и Святых угодников, чтобы они ему помогли. Убеждала их, что Феогносту необходимо помочь, что он искренне хочет лучше служить Богу, иначе бы не ушел с епископии. Феогност в то время, если речь заходила о церкви, отзывался о ней до крайности отрицательно, она же, наоборот, лишь выдавалась свободная минутка - бежала в соседней храм и там, будто ребенок, все просила, упрашивала Деву Марию, все уговаривала ее. А живя с Костиком и здесь, в тюрьме, она снова хотя на ночь и молилась, но без души, наскоро.

В тюрьме, рассказывала Катя, у нее было ощущение, что она и люди, на которых от нее требовали показаний, образовали нечто вроде братства и теперь друг за дружку держатся, друг другу помогают, и она безумно боялась оказаться среди них самой слабой, сдаться первой и погубить остальных. Многих она давно и хорошо знала, в основном через Феогноста, некоторых знала лишь по фамилии, о прочих и вовсе слышала первый раз в жизни, но что затевается, из этого набора понять было нетрудно. Родители Костика - разведчики, очевидно, перебежали на "ту" сторону, и Лубянка решила отыграться новым большим процессом. Главными обвиняемыми на нем должны были быть известные деятели церкви и старые профессора - богословы, философы, с церковью связанные. Они или прикрывали шпионскую деятельность, или собирали информацию, а передавали ее агентам священники во время исповеди. Дело должно было быть очень и очень крупным, может быть, вообще стать прологом к запрету православной церкви в России.

И вот в день, когда Катя поняла, что сил у нее больше не осталось и сегодня она подпишет что от нее требуют, вдруг все кончилось. Как только ее привели на допрос, следователь сразу, ни о чем не спрашивая, подсунул ей для подписи другой протокол, в котором ничьей фамилии, кроме ее, не было. В новой бумаге значилось лишь, что она, Катерина Колпина, самостоятельно, ни с кем не сговариваясь, обязалась перед А.И. Казминым и Е.М. Казминой, узнав, что они собираются перейти на сторону врагов советской власти, через советско-финскую границу переправить их сына на Запад. Дабы она не сомневалась, что дальше упрямиться глупо и Катины показания никому, включая родителей Костика, повредить не могут, следователь показал ей французскую газету "Монд" от 15 февраля 32-го года, где говорилось, что резидент советской разведки во французском Индокитае Казмин с женой, тоже разведчицей, выдав всю советскую агентурную сеть, вчера попросили во Франции политическое убежище.